Сергей Казменко - Сила слова

"Человек без рук"... Вот, значит, что она имела в виду, вот на что надеялась. И вдруг убедилась - и тени сомнения не осталось - не человек без рук. Человек без сердца, человек без души. Душа... Само понятие это, столь обычное для многих покоренных народов, было совершенно чуждо расе Ондизага. И он, как и все его соплеменники, относился к душе естественным для себя образом - как относится естествоиспытатель, анатомируя под микроскопом бабочку. Но оказывается, и у него самого есть душа, и эта душа болит. Проклятье! - он опять думал на языке аборигенов. Но думать на родном языке он бы сегодня не смог. В его языке просто не было средств, чтобы выразить то сокровенное, что открылось ему сегодня, то главное, чем он отличался от аборигенов, что лишало его даже малейшей надежды овладеть их талантом в управлении природой, тот душевный изъян, по которому все в этом мире сразу распознавало в нем чужака. Как просто и понятно становилось все теперь - и безумно сложно, практически невозможно что-то поправить, что-то изменить.

"Онги рекалу тонго" - это было сказано о нем. О человеке, который считает, что ему принадлежит все, который привык только брать и даже не думает о том, чтобы что-то отдавать. В этом состояло его отличие от аборигенов. Для них - только сейчас он понял это! - именно в том, чтобы отдавать, и заключался смысл жизни. Отдавать - и не требовать ничего взамен. Отдавать - и получать неизмеримо больше. Все здесь было построено на этом универсальном принципе. Да и как могло быть иначе, если сам этот мир был творением бесчисленных поколений аборигенов, и каждое поколение стремилось к тому, чтобы отдать себя без остатка. Каким же жалким уродцем выглядел рядом с ними он, Ондизаг, кейенко - человек, который берет, не отдавая, "тот, кто хочет проглотить весь мир", если попытаться буквально перевести это слово на язык расы Ондизага.

Он даже застонал от омерзения, представив себя со стороны.

Но не это было для него самым страшным. Нет, гораздо страшнее оказалось другое: он смог взглянуть со стороны не только на себя самого на всю свою расу. На людей, которыми он всегда гордился, чье могущество служило неопровержимым доказательством их права на владение Вселенной. Но теперь - теперь перед его мысленным взором предстал жуткий образ расы-паразита, сосущей жизненные соки из других народов, и уйти от этих мыслей было уже невозможно. Все, что связывало его с этой расой - даже язык ее, прежде всего ее язык - вызывало теперь в его душе омерзение. За несколько часов, всего за несколько часов весь внутренний мир Ондизага разрушился - но ничего нового не родилось на этих развалинах. А в том мире, что окружал его теперь, он не мог найти себе места.

Не в силах более выносить это мучение, Ондизаг вскочил на ноги, схватил свою накидку и бросился к выходу. Больше всего на свете боялся он встретить кого-нибудь из аборигенов. Жуткий стыд охватывал его всякий раз, когда он думал о том, каким чудовищем предстает в их глазах, и он страшился прочитать в их взглядах подтверждение этих мыслей. По счастью, было время вечерней еды, и он закоулками выбрался из деревни, не встретив никого по пути. Но куда было деваться от стыда перед самим собой? Быстро, почти бегом двинулся он через поляну к лесу. Две минуты - и деревня скрылась из глаз. Навсегда, если он не сбросит с себя позорное имя "кейенко". Навсегда, если он не сумеет стать человеком.

Ондизаг шел вперед не разбирая дороги. Он знал, что нет необходимости уходить далеко - то, что он собирался проделать, можно было сделать и не выходя из жилища. Но оставаться там он не мог да и сейчас остановился лишь тогда, когда трудно стало дышать от быстрой ходьбы.

Он перевел дух, огляделся по сторонам. Было тихо, сумрачно и спокойно. Влажная земля издавала чуть горьковатый запах прелых листьев. Где-то высоко шумела под ветром листва - но внизу не чувствовалось ни малейшего движения воздуха. Огромные стволы деревьев, оплетенные лианами, украшенные бородами роскошного мха, уходили ввысь, а у подножия их теснились кустарники, временами совершенно непроходимые, но чудесным образом расступавшиеся перед аборигенами.

Лес ждал Ондизага.

Он осторожно подошел к ближайшему дереву, раздвинул мох и обнажил кусок коры с ладонь размером. Вон та темная точка внизу - кажется, так и должна выглядеть спящая почка. Ондизаг осторожно прикоснулся к ней пальцем, стал поглаживать кору вокруг. Но ничего, ничего не менялось. Вчера ему повезло, вчера он нашел растущий побег - но не сумел вырастить эккиара. Сегодня у него не было выхода - он должен был заставить эту почку проснуться. Но нет, нет же, она не хотела расти. Кейенко! Проклятый Кейенко! - думал он, с отчаянием видя, что ровным счетом ничего не меняется. Ты опять думаешь не о том, кейенко! Ты опять хочешь что-то получить от этого мира. Но права на это у тебя нет. У тебя осталось одно-единственное право - искупить свой грех. Жизнью своей искупить грех свой и грех своей расы. Пусть ты погибнешь в этом лесу, и тогда он примет тебя, и ты растворишься в нем, и ткани твои сольются с его тканями, и соки твои вольются в соки его деревьев, и руки твои лианами повиснут на их стволах, и дыхание твое будет ветром шелестеть в их кронах, и слезы твои прольются дождем на их корни...

...Он не сразу заметил вздутие на месте спящей почки - лишь когда верхний, сухой слой коры треснул, и из-под него показался кончик побега. Но он старался не отвлекаться и не смотреть на этот побег, он все гладил и гладил кору у его основания, и только когда мягкая и чуть клейкая почка коснулась его груди, Ондизаг оторвал руку от ствола.

Никогда прежде не был он в таком состоянии. Даже когда дурманящие слова песен т'юнгора проникали в его сознание - а люди его расы нечасто позволяли себе расслабляться и петь эти песни - даже тогда не было в теле его и в мыслях той легкости, что ощущал он сегодня. И в этой легкости и дурмане как-то затерялась мысль, что, возможно, живет он последние минуты - сама мысль о предстоящем слиянии с этим лесом несла в себе какую-то странную, непонятную, неведомую прежде радость. Медленно и осторожно, так, чтобы причинить как можно меньше боли, Ондизаг провел пальцами от основания до кончика побега и прищипнул верхнюю почку. Затем все так же медленно стал перебирать пальцами вдоль побега - туда и обратно. Он не стремился повторить виденные столько раз движения - от старался заглушить, загладить причиненную боль.

Через десять минут эккиар лежал у него на ладони. Ондизаг разломил его надвое и откусил сочной, сладкой мякоти. Он совершенно не боялся смерти. Он просто не думал об этом.

Он знал, что прощен.

Прощен и принят в среду людей. И никто уже не посмеет сказать про него: "кейенко". Никто и никогда. Потому что того Ондизага, каким он был еще утром, больше не существовало.