Михаил Грешнов - Эхо (Сборник фантастических рассказов)

Вернувшись домой и отказавшись от ужина: «Макс, чаю?» — Гордеев закрылся в кабинете, сел за стол и писал до утра. Исписанные листы складывал в папку, лежавшую тут же, в открытой столешнице.

Гордеев торопился, как охотник, напавший на свежий след. Если бы в эти часы кто-нибудь заглянул через его плечо, он увидел бы, что речь идет не только о нитроцезине. Ряды длинных формул по органической химии, по синтезу новых веществ тянулись в рукописи на целые строки, выстраивались в колонки. Но ученому атого было мало. Гордеев снимал с полок справочники по фармакологии, физиологии, излагал на листках математические выкладки и опять возвращался к химии. Десятки символов, радикалов следовали в его формулах один за другим, и — парадоксально! — немало места здесь отводилось металлам: калию, бериллию, цезию. Казалось, какое это имеет отношение к физиологии? Но все в формулах было связано взаимно, зависело одно от другого.

Два раза ученый сменил стерженьки в автоматической ручке, складывал и ровнял исписанные листы. Утром он почувствовал слабость, но продолжал писать, пока не закончил работы и не завязал папку тесемками. Опять отказался от чаю и, чтобы развлечься, походил по комнате. Недолго однако, опять сел за стол, положил перед собой список работников лаборатории, несколько раз просмотрел его, подчеркнул одно из имен, повторив при этом вполголоса: «Конечно, конечно!..» Список с подчеркнутым именем тоже положил в папку, — для этого снова пришлось ее развязывать и завязывать. Кто-то позвонил ему, но Гордеев снял трубку и положил ее подальше от аппарата. Снова взялся за справочники по физиологии, химии.

К обеду почувствовал себя плохо, в три часа пополудни Екатерина Игнатьевна вызвала «скорую помощь».

— Второй инфаркт, — сказал врач. И уже в коридоре, куда, не отставая ни на шаг, проводила его Екатерина Игнатьевна, обронил на ее вопросы: — Третьего он не переживет.

В больнице Максим Максимович лежал, вытянув руки поверх одеяла, тяжело дышал и почти не открывал глаз. Врачи после каждого обхода, беззвучно прикрывая в палату дверь, качали головами, и это свидетельствовало о том, что Гордееву плохо.

На четвертый день, однако, пришло улучшение, и Максим Максимович попросил вызвать к нему Юреньева.

— Нельзя, — пытались отговорить его врачи, но Гордеев настаивал:

— Надо.

Юреньева вызвали.

— Поезжайте ко мне, голубчик, — сказал ему Гордеев, — возьмите в выдвижном ящике стола папку. Она там одна. Привезите.

Юреньев привез папку, передал ученому в руки. Тот указал ему на табуретку рядом с кроватью, и, когда Юреньев сел, Максим Максимович сказал:

— Простите меня за тот разговор в лаборатории. Я был грубоват с вами.

— Максим Максимович!..

— Вот, вот, — поддержал его Гордеев, — вы мне хотели что-то сказать.

— Хотел, — ответил Юреньев.

— Говорите сейчас.

— Вам не тяжело будет слушать? — осторожно спросил Юреньев.

— Мне уже ничто не тяжело, — ответил Гордеев.

Разговор у них продолжался час сорок минут. И был таким же удивительным, как все, что случилось с Гордеевым за последнее время.

— Я злоупотребил нитроцезином, — признался Юреньев. — Это безнравственно, понимаю, но все началось случайно: обронил несколько кристаллов в огонь… — «Так и должно было быть», — говорили глаза Гордеева, и Юреньев с неловкостью школьника отвел взгляд в сторону. Максим Максимович молчал, ждал продолжения. — Было это в тринадцатом опыте, — вернулся к рассказу Юреньев, — и сразу начались галлюцинации, я бы сказал — цветные и звуковыесны. То я видел себя мальчишкой, купающимся в реке с ватагой сверстников-сорванцов, мог бы назвать каждого по кличке или по имени, хотя, признаться, давно всех забыл. Видел себя танкистом в бою На Волоколамском шоссе. Но это был не я — мой отец. И в то же время отец был я. Видел Москву при Дмитрии Донском, строил Кремль, и Кремль был белый — из белого камня.

— Это меня заинтересовало, — продолжал Юреньев. — Я повторил проделку с нитроцезином в двух последующих опытах. Галлюцинации повторились. Меня потянуло к нитроцезину. И это меня испугало: не становлюсь ли я наркоманом? Лиза обеспокоилась, плачет… Но когда я попробовал вдыхать нитроцезин дома, над газовой плитой, галлюцинации прекратились. При ближайшем опыте в нашем вытяжном шкафу они пришли вновь. В чем дело, подумал я. Провел опыт в соседней лаборатории, у Григорьева, — галлюцинации не появились.

Гордеев был крайне заинтересован рассказом Юреньева, даже выражал нетерпение.

— Возвратился к нашему шкафу, — продолжал Юреньев, — галлюцинации пришли вновь.

— Да, — кивнул головой Гордеев.

— И тогда я пришел к мысли, — сказал Юреньев, — что нитроцезин в опытах — не главное.

— Совершенно правильно, — подтвердил Максим Максимович.

Минуту он полежал с закрытыми глазами. Потом спросил:

— Что же, по-вашему, главное?

— Компоненты, которые сопутствуют нитроцезину.

— Уточните.

— Калий, хлор, — начал перечислять Юреньев. — Цезий…

Гордеев кивал на каждое слово, и когда Юреньев остановился, сказал:

— В определенных пропорциях.

— Вопрос… — начал было Юреньев.

— Именно — вопрос, — закончил его мысль Гордеев. — В каких пропорциях. И еще в том, что нитроцезин — лишь катализатор.

На какое-то время они замолчали. Затем Гордеев взял папку, лежавшую в головах, рядом с подушкой, и сказал:

— Константин Петрович, я ухожу. — Юреньев содрогнулся от этих слов. Гордеев заметил: — Не надо. Мы все не вечны. — Тут же добавил: — Вечны наши дела.

На мгновенье в палате повисла тишина. Юреньеву казалось, что он слышит биение своего сердца и биение сердца Гордеева, которое отсчитывает последние удары. Так умирают великие, подумал Юреньев. Но ему не хотелось верить в кончину Максима Максимовича, в то, что через день, через два он уже не увидит Гордеева, не услышит его голоса. Это было страшно, и Юреньев ощутил внутренний холод. «Что делать? Что делать?.. — вертелось у него в голове. — Крикнуть врачам?»

Но Гордеев еще не сказал всего.

— В этой папке, — он продолжал держать папку в руках, — мое завещание. Я догадывался, — при этих словах Гордеев хотел улыбнуться, но улыбки не получилось, только кожа побелела вокруг его губ. — Догадывался… о ваших опытах. И о ваших снах. Потому что все это произошло со мной. И не могло не произойти с вами…

Максим Максимович на секунду умолк, и было непонятно, намеренная эта пауза или от боли в сердце. Но Гордеев справился с собой, протянул папку Юреньеву:

— Работы здесь много. Но она теоретически обоснована. Здесь перспективы, формулы. Вы молоды, вы доведете все до конца. Это надо обязательно сделать.