Вычислитель. Тетралогия - Громов Александр Николаевич
Эрвину пришлось признать в нем профессионала, когда у второго, считая с севера, острова шкипер, указав на узкую полосу жидкой грязи между сушей и нетронутым болотным ковром, уточнил: «Сюда?» – и после утвердительного ответа ювелирно ввел «Эсмеральду» в грязный канал, ни разу даже не царапнув днищем.
– Пусть курит хоть свои носки и болтает что хочет, – шепнул Эрвин хмурому Ламбракису. – Я таких повидал: запрети ему вести себя по-своему – надуется.
– Терпения с ним нет, – пожаловался Ламбракис. За те трое суток, что «Эсмеральда» шла от Сковородки к архипелагу, шкипер успел расшатать ему нервы.
Пилот установленного на баке флаера, напротив, относился к шкиперу с абсолютным спокойствием, как и, наверное, ко всему на свете. Невысокий и щуплый, он походил бы на подростка, если бы не пробивающаяся в волосах седина. За минувшие дни Эрвин только и узнал о нем, что зовут его Рамон, что на Хляби у него семья и что семья будет рада тем деньгам, которые он уже заработал и еще заработает. Разговоров он не избегал, но отвечал односложно, предпочитая коротать время в молчании, и очень много возился с флаером, вдумчиво и без спешки перебирая его потроха. Казалось бы, при такой комплекции человеку логичнее быть холериком, ан нет – флегматик чистейшей воды.
Следуя каналом, обогнули северный мыс. Отсюда не было видно океана, и пахло здесь совсем по-другому. За время, проведенное на Сковородке, Эрвин отвык от приторно-гнилостного запаха болота. Пришлось привыкать вновь, и на второй день он уже не обращал внимания на вонь, а на третий попросту не чувствовал ее.
Швартовы завели на берег, зацепив носовой за ствол исполинского дерева, а кормовой за каменный клык, подтянули судно к острову и посадили «Эсмеральду» на песчаную мель. Побродив с дубинкой по острову, Эрвин притащил целую связку «зайцев». Одну тушку он отдал шкиперу, непременно желавшему попробовать местную дичь в тушеном виде, а пять других тушек обвязал вокруг крюка о четырех растопыренных жалах. В прошлой жизни этот крюк был якорем мелкой, не крупнее катера посудины, а теперь, отчищенный от ржавчины и хорошенько заточенный, стал крюком для ловли язычника на наживку.
Наживленный «зайцами» крюк с волочащимся за ним тросом затащили флаером на болото, оставили там и стали ждать. На второй день крюк прорвал своей тяжестью болотный ковер, и пришлось тащить его на судно грузовой стрелой, отмывать из шланга и вновь забрасывать. Шкипер плясал на крыше рубки, улюлюкал и махал треуголкой.
На третий день появились змеи.
Эрвин поднялся на флаере с Рамоном. Он палил из лучемета до тех пор, пока не поджарил последнюю, как ему казалось, змею, и наслаждался, убивая гнусных тварей. Тем не менее наживка оказалась попорченной, а на следующее утро вообще никуда не годилась.
Повторили все с самого начала и стали ждать.
Солнце, хоть и осеннее, пекло, как на курорте. Эрвин вспоминал Новую Бенгалию с ее почти земной сменой времен года и не знал, радоваться ему жарким дням или огорчаться. По хорошей погоде по зыбуну, который не норовит каждую секунду расползтись под ногами, даже Иванову, пожалуй, удалось бы достичь материка, а дальше… вычислитель придумал бы, что делать дальше.
Но нет Иванова. Нет уже и вычислителя, и не скажешь, во благо палит оранжевое солнце или во вред. Эрвин и сейчас понимал, как подступиться к задаче, но не мог ее решить и страдал от безделья. Оставалось только глядеть и глядеть на наживку, глядеть до рези в глазах, слушая в десятый раз, как примостившийся рядом шкипер, старательно набивая трубку инопланетной наркотой, рассказывает историю про рейс к Корявому мысу и ныне покойного судового кота Юшку, да будут к нему благосклонны кошки в кошачьем раю.
– …ветер два балла, вест-норд-вест, волна три балла, но крутая, как на мелководье бывает, бушприт твою в буссоль. Бац в борт. Бац. Бац. А у меня пассажирка была, негабаритный груз сопровождала, Патрицией звали. Стерва первый сорт, где только таких делают? Во-от… Шасть ко мне в рубку: шторм, говорит, мне дурно, поворачивай по ветру. Я ей так ласково: с чего бы? Нормально, говорю, идем, смойся отсюда, мачту тебе в зад, зелень подкильная. Во-от… Куда там – раскалилась, аж шипит. Грозить вздумала, а тут ей Юшка ка-ак под ноги подвернется! И волна в борт – бац! Бац! Во-от…
Один раз этот рассказ о славной победе кота над стервой еще можно было выслушать. Но не десять!
Эрвин не находил себе места, не мог это скрыть и еще больше нервничал, видя, как Ламбракис внимательно присматривается к нему. Язычник все не шел и не шел на приманку. Наскоро смастерив плетенки на ноги, Эрвин часами топтался по зыбуну – ничего не помогало. По поводу дымного костра вышла перебранка: Ламбракис шипел, что это демаскировка. Костер все же был разожжен и поддерживался двое суток, но все без толку. Кристи не реагировала на сигнал.
– Могу дать еще сутки, – тусклым голосом сказал Ламбракис. – Мне жаль, но Стаббинс теряет терпение. Это его слово, не мое.
– Он не хочет получить старательного и абсолютно лояльного соратника? – поинтересовался Эрвин.
– Договаривайтесь со Стаббинсом, – отрезал «неоценимый».
– Мне нужно хотя бы трое суток.
– Договаривайтесь со Стаббинсом…
Нетрудно было догадаться, что по истечении суток Эрвин будет доставлен к Стаббинсу хотя бы и силой. И ясно было, что скрывать утрату уникальных способностей удастся очень недолго. Чутье подсказывало: Ламбракис уже сомневается. Нужен результат.
Конечно, можно было попытаться сбежать и начать все сначала…
Нет, решил Эрвин. Это на самый крайний случай.
Где ты, Кристи? Где моллюск, который принадлежит тебе, как и ты принадлежишь ему? Может быть, ты больше не в силах гонять его туда-сюда по дну болота?
«Клюнуло» в полдень. Бугор вздулся не так мощно, как раньше, но исправно прорвался на вершине, и в небо устремилось щупальце, и было оно лимонно-желтым с поперечными светло-зелеными полосами, бахромой отростков по краям и точками глаз. Какое-то не очень длинное щупальце, да и бугор невыразительный, но, возможно, в том месте глубина, яма на дне…
Щупальце ударило по наживке и в два счета уволокло ее вниз вместе с крючком и разматывающимся тросом. «Подсекай!» – закричал Эрвин шкиперу, и тот, в один миг выпав из сомнамбулического состояния, вынул изо рта трубку с зельем и кинулся к пульту управления грузовой стрелой…
Дернуло так, что стрела крякнула и заскрипела, а «Эсмеральда» дала крен. Задрожали тросы. В лесу на острове затрещало дерево. Барабан лебедки дернулся раз, другой и начал с натугой вращаться, вытягивая трос. Попалась тварь! Эрвин отметил, что Ламбракис достал ручной лучемет, а Рамон проворно карабкается на крышу рубки, где установлен такой ган, что им при желании можно потопить и судно. Теперь оставалось лишь молиться неведомым силам, просить бога, провидение, случай, да кого угодно: только бы выдержали тросы… Должны выдержать, их специально выбирали… Только бы не сломалось дерево, не раскрошилась скала, только бы «Эсмеральду» не сорвало со швартовов… Нет, не должно… Только бы «неоценимый» и пилот не стали с испугу палить куда попало… Оба проинструктированы, но все же…
– Ого-го! – орал, выпучив глаза, шкипер. – Тянем рыбку! Тянем!
Тот, кого он назвал рыбкой, вдруг дернул и уперся так, что барабан лебедки перестал вращаться. Но нет, потихоньку пошел вновь… пошел!
Шагах в сорока от борта вырос бугор и сейчас же лопнул. Взметнулось полосатое щупальце, высоко взлетели комья грязи. Показалось и само тело язычника – огромное, скользкое, мертвенно-бледное, как кожа покойника. Ошметки болотного ковра скатывались по нему и шлепались в грязь. Дрожал трос, выл двигатель лебедки. Крен судна увеличился. Извивающийся «язык» чудовища ощупал фальшборт и полез на палубу. «Бегите!» – закричал Ламбракис.
Бежать не было необходимости: «неоценимый» уже стрелял, а мгновением позже лучемет Рамона отделил от язычника его «язык». Гигантское щупальце немного подергалось, обмякло и сползло за борт. Отростки на нем еще шевелились, а темные, как дно болота, глаза, казалось, смотрели на Эрвина с немым укором.
