Помутнение - Филип Киндред Дик
— Я отправлюсь в ад. — Донна вдруг улыбнулась — задорной мальчишеской улыбкой. — Я ведь католичка.
И пропала в толпе.
Уэстуэй растерянно заморгал. Должно быть, так чувствовал себя Боб Арктор. Только что она была тут, живая, осязаемая; и вдруг — ничего. Исчезла. Растворилась среди обычных людей, которые всегда были и всегда будут. Она из тех, что приходят и уходят по своей воле. И ничто, никто не может удержаться с ней рядом.
Я пытаюсь поймать ветер. Как пытался Арктор. Агенты по борьбе с наркоманией неуловимы. Тени, исчезающие, когда того требует работа. Словно их и не было. Арктор любил призрак, голограмму, сквозь которую нормальный человек пройдет, не оставив и следа. Даже не прикоснувшись к ней — к самой женщине.
Функция Бога, думал Майк, превращать зло в добро. И если Он присутствует здесь, то именно этим сейчас и занимается, хотя наши глаза не могут этого увидеть. Все происходит там, глубоко под слоем реальности, и проявится лишь потом. Станет видно, может быть, лишь нашим потомкам, которые ничего не будут знать об ужасной войне, которую мы ведем, и о наших потерях, разве что найдут несколько строк мелким шрифтом в какой-нибудь исторической ссылке. И списка павших там не будет.
Им нужно поставить памятник. Всем тем, кто погиб. И тем, кто — еще хуже — не погиб. Остался жить после смерти. Как Боб Арктор.
Донна, наверное, работает по индивидуальному контракту, не в штате. Такие наиболее неуловимы, они пропадают навсегда. Новые имена, новые адреса. Ты спрашиваешь себя: где она теперь? А ответ…
Нигде. Потому что ее и не было.
Вернувшись за столик, Майк Уэстуэй доел гамбургер и допил кока-колу. В «Новом пути» кормили неважно. Так что даже если этот гамбургер сделан из перемолотых коровьих задниц…
Вернуть Донну, найти, привязать к себе… Я повторяю ошибку Арктора. Возможно, ему даже лучше теперь, когда он не осознает своей трагедии. Любить атмосферное явление — вот настоящее горе. Сама безнадежность. Ее имя не значится ни в одной книге, ни в одном списке; ни имя, ни место жительства. Такие девушки есть, и именно их мы любим больше всего — тех, кого любить безнадежно, потому что они ускользают в тот самый миг, когда кажутся совсем рядом.
Возможно, мы спасли его от худшей участи, подумал Уэстуэй. И при этом пустили то, что осталось, на благое дело.
Если повезет.
* * *
— Ты знаешь какие-нибудь сказки? — спросила Тельма.
— Я знаю историю про волка, — сказал Брюс.
— Про волка и бабушку?
— Нет. Про черно-белого волка, который жил на дереве и прыгал на фермерскую скотинку. Однажды фермер собрал всех своих сыновей и всех друзей своих сыновей, и они встали вокруг дерева. Наконец волк спрыгнул на какую-то паршивую бурую тварь, и тогда они все разом его пристрелили.
— Ну, — расстроилась Тельма, — это грустная история.
— Но шкуру сохранили, — продолжал Брюс. — Черно-белого волка освежевали и выставили его прекрасную шкуру на всеобщее обозрение, чтобы все могли подивиться, какой он был большой и сильный. И последующие поколения много говорили о нем, слагали легенды о его величии и отваге и оплакивали его кончину.
— Зачем же тогда стреляли?
— У них не было другого выхода. С волками всегда так поступают.
— Ты знаешь еще истории? Повеселее?
— Нет, — ответил Брюс. — Это единственная история, которую я знаю.
Он замолчал, вспоминая, как волк радовался своим изящным прыжкам, какое удовольствие испытывал от своего мощного тела. И теперь этого тела нет, с ним покончили. Ради каких-то жалких тварей, все равно предназначенных на съедение. Ради неизящных, которые никогда не прыгали, никогда не гордились своей статью. С другой стороны, они остались жить, а черно-белый волк не жаловался. Он ничего не сказал, даже когда в него стреляли; его зубы не отпускали горло добычи. Он погиб впустую. Но иначе не мог. Это был его образ жизни. Единственный, который он знал. И его убили.
— Я — волк! — закричала Тельма, неуклюже подпрыгивая. — Уф! Уф!
Она ковыляла, прихрамывая, и пыталась хватать разные предметы, однако промахивалась. В этом было что-то странное. Вдруг его охватил ужас.
Брюс наконец понял, что ребенок — калека.
— Ты не волк, — сказал он.
Какое несчастье, как это могло получиться? Такого…
Ich unglücksel’ger Atlas! Eine Welt,
Die ganze Welt der Schmerzen muss ich tragen,
Ich trage Unerträgliches, und brechen
Will mir das Herz im Leibe.[15]
…просто не должно быть.
Брюс повернулся и ушел.
А Тельма продолжала играть. Подпрыгнула, споткнулась и упала.
Интересно, что она почувствовала, подумал он.
* * *
Брюс плелся по коридору и искал пылесос. Ему велели тщательно пропылесосить помещение для игр, где дети проводили почти все дни.
— По коридору направо, — сказал ему Эрл.
Подойдя к закрытой двери, Брюс сначала постучал, а потом толкнул ее. Дверь открылась. Посреди комнаты старая женщина пыталась жонглировать тремя резиновыми мячиками. Она повернула голову, встряхнула растрепанными седыми волосами и улыбнулась. На ногах у нее были гольфы и теннисные туфли. Брюс увидел запавшие глаза и пустой беззубый рот.
— Ты так можешь? — прошепелявила она и подбросила все три мячика. Они упали ей на голову, на плечи, запрыгали по полу. Старуха засмеялась, брызгая слюной.
— Не могу, — сказал он. Им овладел страх.
— А я могу. — Старуха подняла мячики иссохшими руками и прищурилась, стараясь все сделать правильно.
В дверь вошел человек и остановился за спиной у Брюса.
— Давно она тренируется? — спросил Брюс.
— Порядком. — И к старухе: — Попробуй еще. Почти получается.
Старуха хихикала, снова и снова высоко подбрасывала мячики, втягивала голову, когда они сыпались на нее, и, скрипя всеми суставами, подбирала их с пола.
Человек рядом с Брюсом презрительно фыркнул.
— Тебе надо вымыться, Донна. Ты грязная.
Брюс потрясенно сказал:
— Это не Донна. Разве это Донна?
Он пристально взглянул на старуху и почувствовал смятение: в ее глазах стояли слезы, но она смеялась. Все еще смеясь, она швырнула в него все три мячика. Он еле уклонился.
— Нет, Донна, нельзя, — сказал человек рядом с Брюсом. — Не кидай в людей. Делай так, как
