Самоубийство Земли - Максимов Андрей

Тут же сам себе ответил: «Не мне судить об этом. Не мне», и пошел в узкие улицы города.

Христиан бросился на колени — собирать деньги, неожиданно вскочил, крикнул:

— Эй! Эй, вы! Простите… Только я спросить хотел: вы что, вправду дьявол? Доктор намекал мне что-то, но я, признаться, не верил.

Остановился. Развернулся медленно. Не спросил — процедил сквозь зубы:

— Вы что, боитесь получать деньги от дьявола?

— Не в этом дело. — Христиан смотрел на него спокойно и, как показалось, даже немного высокомерно. — Я просто подумал: а вдруг они — ненастоящие? Вы исчезнете, и они исчезнут вместе с вами. Испарятся.

— Испаряются только женщины, — нелепо пошутил. — Фальшивки вы придумали, люди, а все, что я делаю, — настоящее. И договор наш настоящий, хоть и не заверен ничем и никем. Вы продали себя за такую, признаться, ерунду.

И ушел, почти не касаясь булыжной мостовой. Подумал: «Нет, не жилец этот Христиан, не жилец…»

Небо накрыло лоскутное — синее с черным — одеяло. Синих лоскутов становилось все меньше: одеяло опускалось все ниже, ниже, ниже.

Вдали что-то заворочалось, словно огромное существо вылезало из-под одеяла, а потом это невидимое существо разорвало одеяло: раздался треск грома.

Люди побежали, с испугом глядя на небо.

Подумал: испуг, страх — вот что движет людьми, когда они смотрят на небо. И Его они зовут из страха. Люди считают, что Он — защитник, и забывают при этом, что Он еще и Главный Прокурор.

И тут же раздраженно спросил сам себя: к чему, ну к чему я об этом думаю?

Он любил, когда его мысли напоминали летнюю лужайку, по которой можно бегать легко и весело, потому что вокруг — мягкое солнце, теплая трава и полная ясность.

Сейчас же его мысли банально напоминали лабиринт: идешь, натыкаясь на углы, поворачиваешь то туда, то сюда, а где выход и зачем идешь — ничего не понятно.

Думал: что со мной творится в последнее время? Будь этот Фауст хоть трижды гений, неужто он может влиять на меня? Ерунда. Нет. А зачем я так долго разговаривал с этим… как его?.. Иоганном?.. Христианом?.. Не могу имени запомнить… Зачем я разговариваю с человеком, чье имя не могу запомнить? Чтобы еще раз убедиться в бессмысленности происходящего? Ученик дьявола так часто становится священником, ученик ученого — алчным глупцом, и значит все запуталось до такой степени, что пора начинать эту историю сначала? Ну и что? Я хотел еще раз убедиться в этом? Что происходит? Неужто какой-то человечишко может заставить меня размышлять о необходимости и сути всего сущего? Что со мной? Я ведь знаю, что ни я, ни — тем более — доктор (а почему, собственно, «тем более»?), да просто: никто на свете не может принимать такие решения. На такие решения имеет право только Тот, кто имеет на них право. Единый и Единственный. А Он не нуждается ни в советах, ни в советчиках.

Дождь наконец рухнул — резкий, скользкий, как огромный плевок невидимого существа.

Он шел, не обращая внимания на этот поток. Впрочем, и поток тоже на него внимания не обращал — струи даже краем его не задевали.

Он шел — отдельно от дождя, от этой жизни, от города, от людей и домов. Шел к Фаусту, чтобы наконец завершить это дело, которое и так слишком затянулось.

Он, знающий все на сотни лет вперед, шел и не знал, что сделает через час. Чувствовать, может, чувствовал — но не знал.

Он бы никогда не признался никому на свете — а уж себе самому тем более — что более всего злит его в его собственном состоянии — зависимость. И от кого? От человека. Мысли и чувства жили не сами по себе, они зависели от Фауста, от поступков и логики ученого.

Он бы никогда не признался никому на свете — а уж себе самому тем более, — что, прожив неполных двадцать четыре года рядом с великим ученым, он потерял то, чего у него не мог отнять никто, — он потерял свободу.

И весь этот дурацкий разговор с мальчиком затеял, в сущности, только потому, что надеялся получше понять Фауста, беседуя с его учеником, и даже больше: понять мир, который Фауст задумал уничтожить.

Он шел, не касаясь луж, сухой посреди дождя, и не знал, что скажет Фаусту после традиционного приветствия.

Но он точно знал, что судьба мира решится сегодня.

Фауст, конечно, был в лаборатории. В последнее время, кажется, он вовсе не выходил отсюда.

Подошел. Робко — словно вор — приоткрыл дверь.

Фауст спал, вытянув ноги в кресле. Черты лица его были абсолютно спокойны и безмятежны.

Подумал: за это время он, конечно, сильно изменился, но вот это детское выражение безмятежности — осталось неизменным.

Прошел по лаборатории, заглядывая в каждый угол: интересно поглядеть, как выглядит то, что изобрел доктор?

Случайно задел какую-то склянку, жидкость вытекла на пол, из нее материализовалась рука и грудь женщины, повисели немного в воздухе и растаяли.

Фауст открыл глаза и сказал традиционное:

— Мне скучно, бес.

Ответил:

— Что делать, Фауст — на улице дождь.

Помолчали. Фауст силился проснуться.

— Я здесь, Фауст, чтобы говорить с тобой, — сказал и сам удивился тому, что голос у него дрожит.

— Дружище, ты взволнован? — Фауст вскочил и подбежал к нему. — Не я ли причина твоего волнения? Или, может быть, дело в моем ученике Христиане? Мне не нравится этот парень, ощущение, будто он шпионит за мной.

Подумал: почему он говорит про Христиана? Это неправильно. Это я должен все знать о нем, почему же он все знает обо мне?

Фауст продолжал:

— Объясни: зачем ты подослал ко мне этого Христиана? Разве может быть у меня тайна, которую я бы смог утаить от тебя, даже если бы захотел? Да я и не хочу… Нет, конечно, купив мою душу, ты не купил мои мысли, но разве есть что-то, чего Фауст не скажет своему покровителю и ближайшему другу?

В окне сверкнула молния. От удара грома задрожали стекла.

— Хорошая погода для того, чтобы совершить что-нибудь таинственное, — усмехнулся Фауст. Потом подошел к шкафу, достал бутылку вина, два стакана. — Мы давно не пили с тобой, дружище. Выпьем!

— За что? — спросил, поглаживая бороду.

— За что? Да хотя бы за то, чтобы скорее миновали двадцать четыре года, и я отправился бы на вечные мучения. Пора, пора… Не знаю, как ты, дружище, но я буду скучать без тебя…

— Я тоже, — произнес неожиданно для себя. И снова обозлился, подумал: «Этот ученый имеет надо мной какую-то странную власть. Временами мне даже начинает казаться, что мы поменялись ролями, и теперь уже он руководит мной. Могу успокаивать себя только тем, что это совершенно невозможно…»

Чокнулись. Фауст отпил маленький глоток. Бокал оставил на столе, а сам сел в кресло и произнес, словно не к собеседнику обращаясь, а к себе:

— Знаешь, мне иногда кажется, что мы поменялись ролями… Смешно, правда? Ну то, что я тщетно стараюсь походить на тебя, — это ладно. Сколько лет общаемся, а я ведь всего-навсего человек, просто человек — и все. Но ты-то, ты… Смешно, правда? А что ж не смеешься ты?

— Это невозможно, — сказал, и сам удивился безжизненности собственного голоса. — Я пришел, чтобы поговорить с тобой.

— Мы уже говорим, дружище. — Подошел к столу, отхлебнул, снова сел. — Только не будь таким трагичным, пожалуйста, а не то я забуду, что нахожусь в твоей власти, а мне об этом никак нельзя забывать.

— Я хочу, чтобы ты сам рассказал про свое открытие.

— Пожалуйста. Кому же, как не тебе?

Фауст взял какую-то склянку, вылил содержимое на пол.

Уже через мгновение в лаборатории появилась обнаженная женщина и начала свой медленный странный танец. В отблесках грозы она казалась невероятно таинственной, прекрасной и абсолютно неземной.

— Я не стану тебе рассказывать технологию производства этой жидкости. Тебе ведь это не интересно, правда? — Фауст допил вино. — Но у меня есть проблема. Понимаешь, получаются только женщины. Причем непременно молодые и красивые. Много лет я бьюсь над тем, чтобы у меня получилась… ну, скажем… толстушка с маленькими глазами. Не выходит ни черта!.. Извини… Ничего не выходит…