Михаил Савеличев - Иероглиф

От подглядывания в щели Максима отвлек огонь. Он зародился в левом нижнем углу камеры относительно окна, и Максиму сначала показалось, что это еще одна дыра, сквозь которую просачивается свет с улицы и из пыточной, однако для электрических светильников он был слишком ярок и горяч, словно там, в результате невероятных алхимических реакций, вспыхнуло небольшое солнышко класса G, от которого и повеяло жарой, радиацией и угрозой локального взрыва сверхновой. Максим не ошибся в предчувствиях - солнышко бешено эволюционировало, и через минуту после его появления оно начало быстро распухать, расширяться. Поступление свежего воздуха из окна к тому времени прекратилось - наружная панель дома раскололась и осела на железных прутьях арматуры, вторые еще хоть как-то поддерживали рушащееся ЗДание, погребя обреченную бойницу, усеяв мелкими бетонными осколками весь пол и заполнив камеру, взамен кислорода, противной пыльной взвесью, от Которой, если бы не было так жарко, очень хотелось бы чихать и плакать. В довершение к адской парилке Максим стал ощущать сильные приступы удушья, которые заставили его, несмотря на раскаленные кромки, сунуть нос в самую широкую щель в стене и дышать, как утопленнику в цементных реках. Это было чудом балансировки - чтобы не приложиться кожей к находящейся от нее в волоске обжигающей поверхности, от которой и на таком расстоянии начиналось медленное пузырение эпидермиса, как яичницы на плите, это было чудом терпения и стойкости - чтобы не орать от боли и не стучать кулаками в дверь и стену, покрывая их хрустящей черноватой корочкой обугливания, боль от которых уже не чувствуется, не то что от волдырей, это было чудом выживания - в нарастающей жаре и стремительно иссякающем воздухе. Спасало лишь одно - отсутствие дыма, так как, кроме термоядерного очага, ничего не горело, и отсутствие надежды, так как борьба за жизнь приобрела чисто спортивный интерес с ясно предсказуемым концом. Максим отвел себе минут пять, после чего организм должен был перегреться, кровь загустеть, а сердце и мозги накоротко замкнуться многочисленными тромбами. Ожог кожи был уже мелочью. И тут какой-то идиот все-таки умудрился выломать дверь.

Максиму повезло - он находился на выдохе, и к тому же почти в самом углу камеры, и первая волна обратной тяги более-менее удачно его миновала - он даже не сжег свои легкие, ему лишь на мгновение показалось, что его голышом окунули в расплавленный чугун. Стена огня играючи вырвала дверь, словно полноводная река, прорвавшая плотину, ударила в стену коридора и разлилась в стороны, сжигая все на своем пути, а за ней двигалась еще одна волна, окончательно разрушившая стены камеры и выбросившая Максима-счастливчика на отмель в виде гинекологического кресла, стоящего в комнате пыток. После огненной темницы это было очень спокойное и тихое место, в котором и делов-то было, что спать.

Сколько времени продолжалось обустройство обгоревших помещений, уборка трупов и пришедшей в негодность мебели, которая, к счастью, пострадала очень мало, ввиду приверженности аборигенов к стальным шкафам и железным табуреткам, Максим точно сказать не мог, за исключением того, что это требовало вышколенности персонала, который, даже пережив непонятный катаклизм, должен был не разбежаться и не впасть в кому, а схватиться за ведра, тряпки и автоматы и драить, драить, драить въевшуюся в штукатурку копоть и отстреливать, отстреливать, отстреливать обгоревших людей, для кого смерть была единственным спасением, и случайных свидетелей этого чуда, чаще всего разномастных бомжей и мародеров, могущих растрепать о чуде, случившемся в пустом доме, который, оказывается, и не дом, и не пустой вовсе, а очень и очень населенный тайными личностями. Вышколенных личностей было больше, как мог удостовериться Максим, когда его вели длинными коридорами, крутыми лестницами, тесными лифтами и пустыми, заваленными лишь сугробами крышами, где ему попадались молчаливые фигуры с ведрами и швабрами, молотками и пилами, носилками и стопками простыней, автоматами и пулеметами, с oчень редкими вкраплениями безумных лиц и глаз, с бесцельно двигающимися руками, как оторванные паучьи лапы, и негнущимися ногами в мокрых штанишках. Вышколенные на них не обращали почти никакогo внимания, сдвигая их со своего пути, как мешающие табуретки, или выстреливая им в ухо или сердце, если сумасшедшие оказывали хоть какое-то сопротивление, и не затрудняя себя даже отодвиганием "свежего" трупа куда-нибудь в угол, просто переступали его и делали свое дело. В одном из длинных коридоров, конец которого нельзя было разглядеть и в ярком свете мегаваттных ламп, в беспорядке усеивающих потолок, а ядовито-зеленые стены непоправимо воздействовали на психику, весь пол усеивали завернутые в сверкающе-белоснежные простыни человекоподобные тела, которые Максим поначалу и принял за человеческие трупы, но потом отказался от этой мысли, увидев что некоторые свертки шевелятся, а из иных высовываются клешнеобразные конечности и выглядывают фасеточные глаза. Они бесконечно долго шли по этому месту, осторожно переступая через куколок и стараясь не въехать лицами в абажуры ламп, по странной прихоти свисавших на разную длину черных витых электрических шнуров, как механические сталактиты в урбанистическом подземелье. Глаза здорово уставали от дикого цветосочетания ламп и стен, но их нельзя было прикрыть и на мгновение, так как свертки ежесекундно требовали быстрого решения задачи - куда сейчас поставить ногу, чтобы можно было сделать и следующий шаг. Идти же по сверкающим саванам не мог себя заставить даже дремлющий и безразличный Максим.

Руки и ноги Максима были скованы стальными цепями, соединенными тяжеленной ржавой арматуриной, которая, естественно, перепачкала крошками ржавчины, словно перхотью, весь плащ, брюки и ботинки, а также идущих спереди и сзади охранников, своими стальными же поясами приваренных к сложной системе сдерживания непокорного арестанта. Даже если бы Максим исхитрился оторвать им головы, то с таким дополнительным грузом он вряд ли смог уйти от преследователей - нести два тела под мышками или волочить их за собой по узким коридорам и лестницам было делом абсолютно невозможным, и оставалось только покорно восхищаться догадливостью того человека, который сообразил снарядить такой "бутерброд", выделив в сопровождение самых толстых и безоружных людей. Впрочем, людьми их можно было назвать с большой натяжкой - они больше походили на обряженных в широкие пончо личинок майских жуков или трупных червей, что выдавала серость и влажность их кожи, полное отсутствие плеч, бесформенность тел, безобразными буграми выпирающих из-под накидок, и искусственность, мертвенность и дебильность лиц, рядом с которыми физиономия самого запущенного дауна выглядела лицом тонкого интеллектуала и глубокого философа. Охранники медленно и тяжело топали по лабиринту, не брезгуя наступать на валяющиеся живые свертки и обгоревшие трупы, дышали, как запыхавшиеся слоны, невероятно длинными языками собирали пот со щек, лбов и затылков, облизывали круглые бессмысленные круглые глаза и молчали. Максим тоже бесед не заводил и пытался поначалу отследить тот путь, которым его ведут, и представить то здание, в котором могли бы располагаться эти лабиринты. Однако он вскоре понял, что если его впечатления верны, то они кружат буквально на одном месте, чему, собственно, и являлся подтверждением их маршрут, который, если отбросить второстепенные, незначительные детали, в ьиде небольших отводных проходов, коротких лиф-вых поездок и переходов в соседние комнаты, сводился к четырем базовым направлениям - прямо впеРeд, наверх направо, прямо назад, вниз влево. Но при этом еще ни разу они не проходили одним и тем же коридором. Они разнились столькими большими и мелкими деталями, которые невозможно поменять не только за время условного возврата на круги своя - не больше десяти-пятнадцати минут, но и в принципе - ширину пролетов, высоту потолков, пятна плесени на стенах, цементные, плиточные, деревянные и, даже, булыжные полы. Кругообразность и неторопливость передвижения, несмотря на меняющиеся декорации, наводила скуку и сонливость, отчего Максим с каждым шагом зевал все шире, а глаза закрывались все чаще. Он начал спотыкаться, опираться на соединяющий наручники стержень, как на посох, отчего становился похож на учителя сумо в окружении своих самых талантливых, преданных и заботливых учеников, сопровождающих сэнсея для медитации в горы. От постоянных ударов об пол и соприкосновения с Максимовыми ладонями стержень все обильнее рассыпал ржавую пыль, и за процессией теперь тянулась хорошо заметная рыжая дорожка. Внутренний компас упорно указывал на бесцельное кружение на одном месте, глаза доказывали обратное, а пыль раз за разом ложилась на предыдущие слои, становясь вроде разделительной полосы встречных полос движения. Максим в полудреме этого не замечал, механически переставляя ноги и посох, гремя цепями и оглашая окрecности волчьей песенкой.