Владимир Губарев - Гея: Альманах научной фантастики

Его друг к этому моменту еще не сделал ни одного выстрела. Он был один — наедине с полузанесенным следом транспортера и роялем, на котором играли пять минут назад. Он слышал стрельбу, крики, топот, взрывы, чувствовал заполнившую квартиру пороховую гарь. Потом совсем рядом, в прихожей, чей-то голос страшно прокричал: «Рожок! Кто-нибудь, скорее, рожок!» Друг музыканта не шевельнулся, руки его стискивали готовый к бою автомат. Он оцепенел. Когда в дверях мелькнули нелепые фигуры крыс, затянутые в зелено-серые униформы, в душе у него что-то лопнуло.

Он отшвырнул автомат как можно дальше от себя и закричал:

— Нет!!! Не надо!!! — И вдруг в спасительном наитии пошел навстречу влетевшей в комнату крысе в черном с серебряными нашивками мундире, широко разведя руки и выкрикивая: — Носитель культуры! Носитель культуры!

Топорща усы, крыса в черном резко, отрывисто пропищала какие-то команды и опустила автомат.

— Оставайтесь на вашем месте, — приказала она. — Вам ничто не грозит.

Друг музыканта послушно остановился посреди комнаты. Крыс виднелось не больше десятка. Могли бы отбиться, вдруг мелькнуло в голове, но друг музыканта прогнал эту мысль, боязливо покосившись на того, в черном, — вдруг и впрямь телепаты…

Ввели женщин. Первой шла дочь, завороженно уставившаяся куда-то в сторону лестничной двери; ее легонько подталкивала в спину мать, приговаривая:

— Не смотри, маленькая, не смотри… Что уж тут поделаешь. Не судьба…

— Вы носитель? — строго пропищала главная крыса.

— Да, — сипло выговорил друг музыканта. — Я музыкант.

— Это хорошо. — Командир крыс перекинул автомат за спину, и у друга музыканта подкосились ноги от пережитого напряжения. Не помня себя, он опустился на пол. Командир внимательно смотрел на него сверху маленькими красноватыми глазками.

— Вы предаетесь нам? — спросил он.

Не в состоянии сказать хоть слово, друг музыканта лишь разлепил онемевшие губы, а потом кивнул.

— Это хорошо, — повторил командир и наклонил голову набок. — Вы будете пока жить здесь этот апартамент. Воду мы пустим через половину часа через водопровод. Ни о чем не надо беспокоить себя.

Мать облегченно вздохнула.

— Во-от и слава богу, — сказала она. — Наконец-то заживем, как люди…

— Трупы мы уберем сами, — командир подошел к роялю. Друг музыканта вскочил — его едва не задел длинный, волочащийся по полу розовый хвост. Он почувствовал болезненное, нестерпимое желание наступить ногой на этот хвост, поросший редкими белыми волосками, и поспешно отступил подальше.

— Покидать апартамент можно лишь в сопровождений сопровождающий. Мы выделим сопровождающий через несколько часов. Пока вы будете здесь под этот конвой.

— Да мы уж нагулялись, не беспокойтесь, — сказала мать. — Калачом наружу не выманишь.

— Выходить иногда придется, чтобы оказать посильную помощь при обнаружении другие люди, — ответил командир. — Например, чтобы довести до них нашу гуманность и желание сотрудиться…трудничать. — Он перевел взгляд на друга музыканта. — Это хороший инструмент?

— Очень хороший.

— Поиграйте.

— С удовольствием, — сказал друг музыканта. В дверях толпились крысы.

— Прискорбно жаль, — проговорил командир задумчиво, — что так много людей не понимают относительность моральных и духовных ценностей в этот быстро меняющийся мир. За иллюзия собственного достоинства готовы убивать не только нас, не и себя. Дорогостоящая иллюзия! Теперь, когда так тяжело, особенно. Мы поможем вам избавляться от этого вековечного груза.

— Вы ведь и поесть нам небось принесете, правда? — спросила мать. — Вот и слава богу… А там, глядишь, и детишки пойдут… — Как добрая бабушка, хранительница очага, она сложила руки на животе, оценивающе оглядывая друга музыканта, и того затошнило. Эта потная, перепуганная шлюшка, из-за которой он уже начал было завидовать другу, теперь казалась ему отвратительной. И однако, выхода не было, спать придется с ней, не с матерью же…

Дочь судорожно согнулась, сунула кулак в рот и страшно, гортанно застонала без слез. Из коридора вскинулись автоматные стволы, а потом нехотя, вразнобой опали.

— Что ты, маленькая? Не надо… — сказала мать. Но дочь уже выпрямилась. Из прокушенной кожи на кулачке сочилась кровь.

— Нет, мама, уже все, все… — выдохнула она. — Уже все, правда, все ведь… правда… что же тут поделаешь…

— Дети подлежат немедленной регистрации и передаче в фонд сохранения, — сказал командир, тактично дождавшись, когда она успокоится. — Впрочем, хорошо зарекомен…довавшие себя перед администрацией люди будут допускаться в воспитание. Прошу к рояль.

Первый звук показался другу музыканта удивительно фальшивым. Он вздрогнул, искательно глянул в сторону командира и, словно извиняясь, пробормотал, чувствуя почти непереносимое отвращение к себе:

— Загрубели руки…

Какое падение, подумал он с тоской. Ну что ж, падать так падать. Что мне еще остается? И он добавил самым заискивающим тоном, на какой был способен:

— Вы уж не взыщите…

Крыса в черном смотрела на его руки спокойно и внимательно. Только бы не сбиться, думал друг музыканта, беря аккорд за аккордом. Он играл ту же вещь, что звучала здесь только что. Все равно вчетвером или даже втроем мы не дошли бы до реки, думал он. А если бы дошли, там оказалась бы та же пустыня. И если бы там даже были кисельные берега, что бы стали мы делать? Как жить? Да если б даже и сумели что-то наладить, скоро упадет луна, и этому-то уж мы ничего противопоставить не сможем. Остается надеяться лишь на крыс, они-то придумают выход. Вначале казалось, будто пилот знает, что делает, но он был всего лишь беспомощным маньяком, не сумел вывести нас из этой западни… Интересно, о чем думал тот, когда играл? У него было такое лицо, будто он на что-то надеется. А на что надеяться в этом аду, в этом дерьме? На пилота? На крыс? Господи, а ведь я, быть может, последний музыкант-человек. Самый лучший музыкант на планете… Самый лучший! Только бы не наврать… не сфальшивить! Ну… ведь получается, черт бы вас всех побрал. Нравится вам, а? Нравится?! Ведь получается! Ну, что ты стоишь, тварь, что молчишь, я кончил…

— То, как вы играете, пока не хорошо, — сказал командир и наставительно поднял короткую лапку, выставив указательный коготок прямо перед носом друга музыканта. — Вам следует чаще тренировать ваши пальцы.

Когда бурая луна перестала распухать от ночи к ночи и стало очевидно, что орбита ее каким-то чудом стабилизировалась, когда приметный дом, одиноко рассекший льющийся над пустыней и руинами ветер, постепенно заполнился изможденными, иссохшими, подчас полубезумными людьми, друг музыканта репетировал уже по девять-десять часов в сутки. С автоматом на груди он сидел на вращающемся табурете, ревниво озирался на теснившихся поодаль новых и, как расплющенный честолюбивой матерью семилетний вундеркинд, долбя одни и те же гаммы, мечтал о том, что вечером, завтра, а может, хотя бы послезавтра, слегка усталый после очередной операции, но, как всегда, безукоризненно умытый и затянутый в чернь и серебро, придет его властный друг — возможно, вместе с другими офицерами, взглядом раздвинет подобострастную толпу и, то задумчиво, то нервно подрагивая розовым хвостом, будет слушать Рахманинова или Шопена.