Ариадна Громова - В Институте Времени идет расследование

От этой гипотезы у меня как-то легче на душе стало, и я бодро зашагал по лестнице. Ну да, теперь понятно, почему Аркадий исчез, почему не стал меня дожидаться: где же он будет меня ждать, когда я уже в другом мире, на другой мировой линии… Стоп-стоп! А теперь-то что происходит? Ведь я же опять создаю новую мировую линию! Шагаю по лестнице — и создаю линию, и отклоняю ее от прежней. Ох и неуютно мне стало от этой мысли! Не хотелось мне создавать никаких линий! Мне бы обратно, на прежнюю, на мою вернуться… Только не видать мне больше этой «моей» линии никогда…

Я подошел к нашей лаборатории, оглянулся — не идет ли кто, — сунул ключ в замочную скважину. И вдруг меня холодным потом облило от страха! Что, если эти паршивцы швырнули меня всего часа на три-четыре вперед? Что, если это ночь с двадцатого на двадцать первое и там, за дверью, лежит мертвый Аркадий? Умерший не от снотворного, а от чего-нибудь еще… или все же от запасной порции таблеток… Я попытался наспех прикинуть, возможно ли это, но ничего не смог сообразить, а торчать в коридоре, держа ключ в двери, было глупо и опасно. Я повернул ключ — дверь бесшумно открылась. Я нашарил выключатель, щелкнул…

Диван был пуст. Лаборатория — тоже. Все было пусто, чисто, прибрано. На столах ни бумаг, ни окурков, ни записных книжек.

Делать мне здесь было совершенно нечего, с порога видно, что даже и входить незачем. Протягивая руку, чтобы повернуть выключатель, я почти машинально глянул на хронокамеру.

Моей подставки в ней не было!

То есть как же это так? Ведь, по идее, она должна быть! Или я уж совсем запутался? Я глядел на пустую хронокамеру и с места не мог сдвинуться. Вообще я что-то стал застывать на каждом шагу с тех пор, как прокатился по времени. Мне это уже надоело. Шаг сделаю, а потом стою и мучительно соображаю, куда же это я шагнул и куда шагать дальше. Но, с другой стороны, что же делать? Шагать не думая? Беда в том, что ничего я так и не смог обдумать, а теперь, по милости Аркадия, и вовсе запутался в этих мировых линиях…

Переместить хронокамеру (вернее, ее содержимое) обратно, в двадцать третье мая, никто не мог — она уже не принадлежала тому миру, который я покинул. Так что вроде бы и подставке полагалось оставаться на месте. Однако ее нет. Почему?

Остаются две возможности: либо опять что-нибудь изменилось в будущем и кто-то «оттуда», «сверху», выволок мою камеру из прошлого, либо я сам проник еще глубже в прошлое, туда, где моя хронокамера с большой подставкой вообще не появлялась.

Меня даже в жар бросило, и дышать трудно стало. Я пересек лабораторию, распахнул окно, вдохнул прохладный ночной воздух. Стало легче, я немного успокоился. Ну ее, эту подставку, не интересует она меня совсем, и вообще ничто меня уже не интересует, а о хронофизике я без содрогания думать не могу! Вот пойду сейчас домой и завалюсь спать, мотайтесь вы себе как хотите по времени, а я больше с места не сдвинусь!..

Я вышел из лаборатории, повернул к боковой лестнице. И вдруг мне показалось, что все это уже было. Так же я размышлял, стоя у двери, так же свернул направо и…

Я вдруг вспомнил! Вспомнил — и оглянулся… Показалось мне или вправду кто-то сейчас прошмыгнул мимо нашего коридора к главной лестнице и скользнул по мне испуганным взглядом?

Я не повернул назад, не вышел в главный коридор, чтобы выяснить, было это на самом деле или почудилось мне. Но я уже понял! Это ведь в точности повторялись те события, о которых рассказывали Нина и Чернышев!

Только что я стоял у окна нашей лаборатории, у окна, выходящего на улицу, и свет фонаря падал мне на лицо. Теперь я вышел из лаборатории и пошел к боковой лестнице… И кто-то, проходя мимо нашего коридора, увидел меня в эту минуту. Я снова проделал все то, о чем с недоверием и изумлением узнал сегодня днем в том, прежнем мире. Правда, мои часы показывают более позднее время, но, может быть, в этом мире сейчас именно без пяти одиннадцать?

Но нет, это же невозможно! Это просто какое-то случайное совпадение! Ведь в том двадцатом мая, которое видели Нина и Чернышев, я около одиннадцати сдавал книги в библиотеке, а Аркадий лежал без сознания, уже полумертвый! Если какой-то Борис Стружков и побывал двадцатого мая вечером в лаборатории — в том мире! — то это был не я, а другой Борис Стружков: я ведь об этом ничего и не знал, пока Нина мне не рассказала! А впрочем, пожалуй, я мог ничего и не знать… тогда! Я ведь услышал рассказ Нины до того, как совершил переход в прошлое. Я «тогдашний» еще не догадывался о том, что такой переход возможен, и мог не знать вообще ни о чем, что связано с этим переходом. А вот я «теперешний»…

Да нет, что же получается! Выходит, я должен был попасть в это прошлое раньше, чем я туда попал… раньше, чем понял, как туда можно попасть! Ну, допустим, это фокусы временной петли… Но как мог я — тот же самый я! — потом вернуться в будущее и выслушивать от других рассказы о своих похождениях, сам ничего о них не зная? В то же самое, неизмененное будущее! Ведь я после перехода должен был попасть уже на новую мировую линию!

И потом, если это то самое двадцатое мая, так куда же девался Аркадий? Почему он до сих пор ходит неизвестно где?

Я почувствовал, что у меня голова распухает от всей этой путаницы. С каждым часом, с каждым шагом меня все глубже втягивало в водоворот времени, и я уже не понимал, как я выберусь. Героя Эдгара По, попавшего в гигантскую воронку Мальстрема, спасла наблюдательность и пристрастие к логике: он заметил, что тела цилиндрической формы опускаются гораздо медленнее других, уцепился за бочонок и спасся. А я? За что мне-то уцепиться в этом водовороте времени? Все непрерывно меняется, и я никак не могу уловить логики в этих переменах. Погас глазок на пульте… Исчезла подставка… Аркадий не лежит на диване, а разгуливает по институту… А меня швыряет в этом водовороте, как щепку, перебрасывает неизвестно откуда неизвестно куда, и попробуй тут разберись, за что уцепиться!

Мне уже было все равно, увидит меня кто-нибудь или не увидит. Я быстро сбежал по лестнице и боковым коридором вышел в вестибюль, к главному входу.

При свете уличного фонаря можно было разглядеть стрелки на больших институтских часах. Без десяти десять! А на моих… на моих двадцать шесть первого.

Значит, здесь без десяти десять… Но какого же дня?

ВЕРСИЯ УМЕРЛА — ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВЕРСИЯ!

— Это… это что же означает? — спросил Линьков, запинаясь. — Что моя… ну, что та версия… она справедлива?

Он тут нее осознал, что не хочет, что даже боится этого внезапного подтверждения. И по усмешке Шелеста, добродушно-иронической, увидел, что тот понял его страх.