Себастьян Фолкс - Возможная жизнь

Фермерский дом, в котором мы жили, был когда-то не более чем амбаром, да наполовину им и остался. В «музыкальной» на первом этаже имелось пианино, три гитары, несколько губных гармоник, маракас, бубны и высоченное окно, выходящее на лес. На другом конце первого этажа Лори организовала жилое пространство – диванчики, кухня, кирпичный очаг, которым мы почти не пользовались, боясь спалить всю постройку. Здесь висели на окнах красные шторы, стояла мебель в стиле коттедж и непременные вазы с полевыми цветами. Две спальни находились наверху, на бывшем сеновале.

Приехали еще двое друзей Рика плюс Бекки и Сюзанн, мы поели, а после вышли из дома и расселись на траве. Рик и я принесли гитары, поиграли немного, просто чтобы создать настроение, хоть оно и так было веселым – красное вино, ходившие по кругу толстые косячки. Жара еще не спала. Мы зажгли пару керосиновых ламп, несколько свечей, и вокруг них как безумные заплясали мотыльки.

Хорошо помню, как Рик отложил гитару, встал и ухмыльнулся от уха до уха – ни дать ни взять ребенок, первым узнавший сногсшибательную новость.

– Леди и джентльмены, – сказал он, поклонившись и театрально взмахнув рукой, и кончик его сигареты описал в воздухе огненную дугу. – Позвольте представить вам нечто такое, чего вы в жизни своей не слышали, единственную и неповторимую. Аню Кинг.

Аня, сидевшая скрестив ноги и не улыбаясь, взяла свою гитару, извлекла из нее несколько нот, прерываясь, чтобы подстроить струны. Правая рука нежно перебирала их; звук у инструмента был неземной. Никакого привычного нам металлического струнного звона. Интересно, подумал я, в чем тут дело – в самой гитаре или в ее строе?

– Ладно, – сказала Аня. – Я спою четыре песни. Первая называется «Дженевив».

Долгих полминуты пальцы с неистовой точностью перебирали струны, по-моему, не все, только три верхних. Наконец большой палец разразился арпеджио, впервые добавив ноты пониже, и все вернулось к начальным аккордам, минорным и холодным. А затем вступил голос. Высокий и чистый, намного выше того, каким она говорила. Он пронизывал собой ноты, словно взрывая их изнутри, – казалось, что кто-то прокалывает булавкой мыльные пузырьки. Потрясающая чистота. Песня рассказывала о девушке, которая заблудилась в большом городе и пытается найти дорогу, дело происходит в разгар зимы. И мы, сидевшие на теплой траве, чувствовали, как леденеют кончики наших пальцев. Холод глухих переулков пробирал нас до мозга костей, мы слышали, как по переулкам катятся крышки мусорных баков, как лязгают пожарные лестницы, на которых ночуют бездомные. Аня выстраивала в песне целый мир – хрупкий, жесткий, холодный – и силой своего воображения и веры обращала этот мир в реальность. Она закончила тихим минорным аккордом на всех струнах, а потом приглушила его ладонью.

Ничего подобного я и вправду в жизни моей не слышал. Большинство из нас, сидевших на траве, глядели себе в колени, бормоча что-то несвязное – по-видимому, высказывать свое мнение первым никому не хотелось.

Аня кашлянула, тронула струну «ля», подкрутила колок – возможно, лишь для того, чтобы занять чем-то руки, и сказала:

– Ладно, вторая песня называется «Ты в следующий раз».

Если «Дженевив» была взглядом со стороны, короткой историей о постороннем человеке, то эта оказалась до того недвусмысленно исповедальной, что дрожь пробирала. Текст, написанный от первого лица, казалось, возник только этим утром из Аниного пережитого. Она любила человека, но быть с ним не могла и, смирившись с жестокой разлукой, поклялась встретиться с ним в другой жизни. «Знаю точно: в следующий раз, / Когда умру, я стану тенью на стене, / И лишь меня одну окликнешь в тишине, / Мой любимый, ты в следующий раз». Эта эмоциональная прямота и беззащитность даже немного пугали.

Допев и услышав дружеские аплодисменты, Аня благодарно улыбнулась, но, по-моему, наша реакция не так уж ее и волновала. Третья песня понравилась мне меньше. Она называлась «Город в резервации» и затрагивала социальную проблематику. В ней слышались отзвуки фолка, песен протеста, привкус кантри, а оригинальности ощущалось чуть меньше. Песня с традицией. Что я постиг во время ее исполнения, так это голосовой диапазон Ани. Дело было не только в трех октавах, но и в богатстве оттенков нижнего регистра. К холодной чистоте здесь примешивалось нечто более теплое, женственное. Прекрасный был звук. Слушая лучших соул– и поп-исполнителей, чаще женщин, чем мужчин, всегда понимаешь, что у каждого есть несколько нот, которые им следует брать как можно чаще. Вот и у Ани были – там, где средние частоты ее голоса переходили в нижние, – две или три ноты, которые хотелось слышать и слышать. А какие она при этом пела слова, значения не имело – хоть «зубная паста»; звучание было настолько совершенным, что волосы на затылке шевелились.

На сей раз молчание, последовавшее за песней, снести оказалось легче. Аня обвела нас взглядом, уголки ее губ изогнулись в улыбке: «Что с ними такое, с этими людьми?». Она снова подстроила гитару. Да, музыкантом Аня была нервным, нервным.

– На самом деле эта песня написана для фортепиано, но я сыграю ее на гитаре. Называется «Джулия в судилище снов».

Еще одно вступление с медленным перебором струн. Песня начиналась как рассказ, чем-то похожий на «Дженевив», но с откровенным сочувствием к его героине. Ты понимал, как хочется Ане защитить воображаемую Джулию, да и всех женщин на свете. Музыка расцветала. Голос звучал все ниже, Аня отдалась пению с внезапной исповедальностью, как в «Ты в следующий раз». Каким-то образом ей удалось сплавить свое истинное «я» с придуманной девушкой и создать нечто общечеловеческое. И это было самым мощным при всей внешней скромности – и тем сильнее брало за душу. К третьему куплету мелодия стала узнаваемой, песня казалась знакомой с незапамятных времен, но при этом не походила ни на что когда-либо мной слышанное.

Закончив, Аня положила гитару рядом с собой на траву.

– Ладно, я хочу выпить. Пусть поиграет кто-нибудь еще.

Однако никто не сдвинулся с места.

Ане у нас понравилось. С утра она с удовольствием слонялась по дому, после полудня ездила к Марии купаться, а вечерами присоединялась ко мне, и мы музицировали.

Пианистом я был не из великих, но мог поддерживать ритмический рисунок в песнях потеплее. Подыгрывать Ане на гитаре было бессмысленно, учитывая своеобразие ее исполнения. И с самого начала выяснилось – никаких подголосков она слышать не желает, в особенности мужских, даже при том, что я мог подпевать ей фальцетом и придумывать новые гармонии. Увидев мое лицо, она рассмеялась: «Ладно, Фредди, можешь сыграть несколько аккордов». Не знаю, почему она называла меня Фредди. Я вообще-то Джек. Впоследствии выяснилось, что она часто подыскивает людям имена, на ее взгляд, более им подходящие.