Море Дирака - Михаил Тихонович Емцев
Он спустился к реке. В маслянистой черной воде отражались дворцы и небоскребы. Он вышел из кабины и принялся рассматривать неведомый город.
— Вот жизнь, живая жизнь, а ты не верил… — сказал Урманцев кому-то внутри себя.
— А ты посмотри на реку.
— Ну?
— Ты ничего не видишь?
— Отражения…
— Какие там отражения! Вон те светящиеся льдины, что застыли в причудливом танце над неподвижной рекой. Их ты видишь?
— Да, вижу. Я не заметил их сразу. На реке много света. Что это? Праздничные барки? Но почему-то они неподвижны…
— Какой там праздник! Это остатки, уродливые обломки большого моста, когда-то соединявшего оба берега. Они светятся сами!
Урманцев все понял и встал. От мгновенно обрушившегося на него ужаса стало тяжко дышать. Перед ним раскинулись светящиеся развалины города. Разрушенные стены домов фосфоресцировали, создавая иллюзию праздничного убранства.
— Будь ты проклят! — сказал Урманцев.
Он толкнул голубую стеклянную дверь и вошел в просторное помещение. Женщина, темноглазая женщина улыбнулась ему из-за стойки, опустила ручку никелированного автомата. В воздухе запахло кофе. Женщина опять улыбнулась и протянула ему дымящуюся чашку. Красивая, чуть полная рука и крохотная белая чашка. На пальце поблескивал дешевенький бирюзовый камень. Урманцев тихо засмеялся. Женщина включила магнитолу. Кто-то запел о море и любви. Урманцев стоял, держал в руках чашку с горячим кофе, и слезы лились у него по лицу. Он сделал шаг вперед, еще один, еще… Он хотел заглянуть в глаза женщины, в ее белое, чистое лицо, такое родное лицо. Она уже не улыбалась, напряглась и ждала. Она даже подалась вперед, чтобы ему было легче коснуться ее. Он протянул левую руку (в правой дымилась белая чашка) и тихо опустил на ее плечо. Губы женщины дрогнули, чтобы услышать, он наклонился к ней и увидел слезы и безумное ожидание. Он все сильнее сжимал сначала одно ее плечо, а потом, поставив чашку, и другое. Он привлек ее к себе, и странно — она застывала и леденела в его руках. И он понял, что сжимает баранку автомашины, стоящей на берегу большой реки, а по ту сторону лежат светящиеся руины города. Стекло внутри шлема замутилось от слез, и он стал биться головой о руль, и кричать, кричать…
— Пожалуй, сейчас ты мог бы умереть, — равнодушно сказал голос.
— Нет! — закричал Урманцев. — Нет!
Он включил мотор и поехал вдоль реки искать переправу. Потом машина вдруг остановилась. Покопавшись в двигателе, он обнаружил, что сел аккумулятор. Он знал, что в этом районе много брошенных машин. Но ему не хотелось… Ему ничего не хотелось.
Он долго брел в ночи, по темной степи, под темным облачным небом, а когда совсем устал, свалился и уснул.
Проснулся он в каком-то коридоре, который показался ему одновременно и знакомым и незнакомым. Его поразили большое светлое окно и множество дверей с надписями: «Вход воспрещен», «Брось папиросу», «Электрофизическая лаборатория». Он бросился к окну, увидел зеленый двор Института вакуума и морскую шлюпку, на которой досаафовцы устанавливали свои сухопутные рекорды.
…Кто-то тронул его за плечо. Он испуганно оглянулся. Сзади стоял озабоченный Мильчевский.
— Валентин Алексеевич, все тут с ног сбились, вас разыскивая. Срочно требует директор.
Урманцев оторопело поглядел на Мильчевского, осторожно коснулся его пальцем и кинулся к ближайшей двери.
На двери он прочел: «При работе с водородом огонь способствует молниеносному старению». Распахнул дверь. Двое сотрудников стояли у вытяжки, трое сидели за письменными столами и озабоченно что-то строчили.
— Как же вы уцелели? — крикнул он, поворачиваясь к Мильчу.
— Этого я не знаю, — ответил тот.
…О великолепный психологический стимул, отлитый в вопрос «Чем мы хуже других?»! Когда сонный обыватель изжует «справедливость», он отрыгивает лозунгом «Чем я хуже других?». Когда паразит-мародер прокрадывается по стопам революции в новый мир, он появляется у праздничного стола, зажав в зубах крик: «Чем я хуже других?».
Иван Фомич был уверен, что он сравнительно лучше других. И однажды его заслуги получили долгожданное вознаграждение.
На Земле стоял самый обычный день, который сменил самую тривиальную ночь. Но уже в середине дня Ивана Фомича словно что-то толкнуло. Дескать, пойди и посмотри. Трудно, конечно, охарактеризовать его ощущения в тот момент. Может, он услышал пенье фанфар или тихий голос высокого начальства. А может, и вовсе небесный хор.
Так или иначе он оторвался от своего рабочего места, строго оглядел сотрудников и вышел. Грудь его распирало от гордости и предвкушения грядущего величия. Прежде всего он поразился видом лестницы. Вроде обычнейшая лестница. Тысячи раз он по ней хаживал. И вверх и вниз. Ему всегда казалось, что он чаще спускается вниз, чем подымается вверх.
Но сегодня лестница выглядела необыкновенно. На ней лежал ковер. Узорный по краям, с широкой ярко-красной полосой по центру, он стекал вниз подобно великолепной реке.
И никого ни справа, ни слева, ни впереди, ни сзади. Он один попирал ногами этот ковер. Иван Фомич еще недоумевал, но уже проникался соответствующими чувствами. И когда у дверей кабинета его встретила с цветами секретарша директора, проникся окончательно.
Он вошел в директорский кабинет легкий, осененный, ответственный. На лице его, сияющем, полном веры, отражалось право повелевать, указывать, учить. Готовность слушаться, исполнять, искоренять. Вера в светлое будущее. Почтение и уважение к прошлому. Признание настоящего, в котором ему еще придется поработать, потому что мир все же не без недостатков.
Конечно, директор Алексей Александрович, узрев коктейль самых высоких чувств на лице Ивана Фомича, тоже все тотчас понял и проникся. Было видно, что он все осознал. А осознавши, вышел из-за стола, бросился навстречу и воскликнул:
— Дорогой Иван Фомич! Поздравляю! Вот бумаги…
Кажется, он сказал «бумаги-с», впрочем, Иван Фомич в точности не расслышал. Он снисходительно улыбнулся и взял атласный, увенчанный гербом, штампом и печатями лист бумаги. В историческом документе говорилось, что с сегодняшнего числа прежний директор отстраняется, а он, Иван Фомич, назначается отныне и «доколе сам пожелает» директором Института физики вакуума.
Нужно сказать, что слова «доколе сам пожелает» немного настораживали. Ему еще не приходилось встречаться с подобными формулировками. Но потом ощущение тревоги и неустойчивости как-то очень быстро сгладилось, сошло на нет и исчезло совсем.
— Пожалуйста, занимайте мой стол, — пропищал Алексей Александрович.
Иван Фомич с недоумением взглянул на бывшего директора и вдруг заметил, что тот под действием
