Андрей Платонов - Фантастика-1988,1989

И с генеральской дочкой жил — все на сторону смотрел. Уж какая она смешливая была — а тут и смеяться разучилась, все поварчивала, помню, да папашу на тебя натравливала, чтоб блюл очаг ваш. Да куда там! И чем ты девок брал? Кудрями да песнями?

Иваныч оглядел бронзовую гриву Петра, вздохнул:

— Пел ты соловьем. «Первым делом, первым делом самолеты, ну, а девушки, а девушки потом». А мы, дураки, подпевали. Не можем мы, русские, без запевалы, без заводилы. И любим их, и прощаем все.

А ведь, выходит, Петро, не любил я тебя, — удивился Иваныч. Просто не задумывался раньше, не сознавал. Нет, не любил. Скажешь, завидовал? Теперь на старости чего скрывать — кудрям и голосу — завидовал, красавцем тебя считал: «Мой друг Петро» — гордо тебя величал так. А в летном нашем деле завидовать было нечего — не хуже тебя летал. Машину чувствовал как свое тело — позвоночником, каждой косточкой, бывало, взлетишь на ней, милой, а по спине холодок восторга. Но ох как не хотел я с тобой в паре летать! Не доверял.

Геройский ты парень, что и говорить — звезды по праву носишь. Двенадцать самолетов сбил. Но ты только о геройстве своем и думал. Помню, ходил ты ведомым у нашего Бати. Так ведь чуть не погубил его. Погнался за недобитым фашистом и забыл, что долг твой- командира охранять, на хвосте у него висеть. Изрешетили тогда самолет Бати. Как сам-то он уцелел, не знаю. И какой же широкий человек был — и простил тебя, и к Герою представил. Правда, тебе по закону было положено — двенадцать самолетов уже сбил. Помню, как в последний год ты все в свободный поиск просился на охоту — нужно тебе было счет добрать до второй звездочки. А тут еще повезло на противника — на Южный фронт перебросили полк, а самолеты фашистских союзников тихоходнее наших и вооружены похуже. Батя тебя отпускал, понимал задор твой.

Ну что ж, Петро, выпьем за твою отвагу, за твое геройство, за удаль твою — это все при тебе.

Но третья чарка пилась труднее, словно не принимала зелье могучая плоть Иваныча, возмущалась. Вдавил-таки горькую влагу в себя. Поперхнулся, но вдавил.

Где-то заскрипел колодезный журавль, тонко пролаяла собака и умолкла, заурчал мотор легковушки.

— Просыпаются земляки. И мне пора, — качнул сивой головой Иваныч. — Я ведь, Петро, все норовлю эту гадость бросить. Да и то сказать — пью не часто. Привычка фронтовая да печальная память заставляют. Щас вот хотел идти к матери на могилку — любила она меня сильно, никто так больше меня не любил… Потом бы с дедом Андреем о ней поговорили, о жизни. А теперь к матери дорожка заказана — пьяных она не любила. Пойду к деду, отосплюсь, а там и к матери можно. А ты стой, блистай. Только и направо взглядывай.

Иваныч сам оборотился направо и долго качал головой, читая длинный список сельчан, погибших на войне: Андреев А. Н., Андреев П. Н. — братья Алешка да Павлушка. Борисов П. А., Борисов Л. П., Борисов В. П. — отец и два сына, Великанов Р. С., Великанов С. Т. — двоюродные братья были. Да семеро Скачковых, да десять Филатовых… Теперь и лиц-то всех не вспомнишь. Полегли сто двадцать земляков. Может, и оттого еще теперь так мало детей в Сонинской школе, что жены и невесты своих суженых не дождались.

— Ну, прощай, Петро. Вот как свидеться пришлось после долгой разлуки. Чурался ты нас в последние годы. Да, слышал я, дуриком ты голову-то сложил — ехал на своей «Волге» в прошлом годе с веселой компанией и врезался в телеграфный столб. И сам ушел навсегда, и людей с собой потянул.

Земляки за геройство тебя чтят, вишь, и памятник отгрохали. О покойнике худого говорить не принято, так и я — только тебе высказал, а на людях уж промолчу. Но ведь… и при жизни — у нас тоже не принято худое-то говорить. Боимся, что ли, чего? Врага нажить? Или привычка такая — помалкивать? Мол, молчанье — золото. Только — золото это самоварное, а из чего самовар-то? То-то! Так что блистай. Да, Саша Матюшкин… Чего это мне он сразу вспомнился? Пятнышками этими красными на траве? В голове путается. Не надо было третью пить — не те года. Так вот, Саша… Никому о том не говорил до сих пор — а ведь подумал еще тогда, 20 августа. Ведь с тобой он в паре ходил! Только ты вперед на полчаса прилетел и сказал, что он потерялся. А сам, знать, бой вел один, загорелся. В ногу раненный, горящий, до аэродрома дотянул. Так и умер в беспамятстве, ничего не сказал. А Батя промолчал, хоть и все понял. Молод ты был и бесстрашен как черт. Посчитал — окупишь вину.

Все тебе за геройство прощали, Петро. А тебя-то вина глодала? Молчишь? Молчи, молчи, теперь уж не ответишь.

Голос Иваныча вздрогнул, он неуклюже потер глаза:

— Слаб я стал. Года!

Запрятал в сумку полупустую бутылку, скомканную газету. Подумалподумал и, отхлебнув от второй чарки, с которой чокался, остальное плеснул на землю, по древнему обычаю — отошедшему в мир иной.

— Ну, стой, Петро, блистай. Пойду я.

Еще шире расставляя ноги, словно в шторм на палубе, Иваныч, не качаясь, двинулся по тропинке.

Сухой треск заставил его обернуться.

Бронзовая голова героя клонилась, упадая, но не упала — нагнулась только, и орлиные глаза уперлись в землю.

— Петро! — воскликнул Иваныч. — Тебе никак стыдно стало? То-то! — Он погрозил пальцем и, распрямившись, крепко и широко ставя ступни, зашагал из сквера.

— Знаешь что, металловед Миша Крынкин, не будем мы вызывать отливщика, — сказал директор совхоза, выслушав длинный рассказ.

— Как летчик-то он герой, настоящий герой- 20 самолетов сбил! Среди них пятнадцать, кажется, бомбардировщиков. Это значит, не долетели те бомбы до наших городов и сел. Спасибо нашему земляку! А вот как человек… В общем, перезвони отливщику, дай отбой.

— Это как же, Юрий Егорвдч? Ведь случай уникальный! Интересен для науки.

— Но ведь стоит бюст-то? Не рухнул?

— И не рухнет! Я осматривал.

НЕЛЛИ ЛАРИНА

ДЕВУШКА ИЗ СИЭЛА

В Сиэл мне предложили лететь самолетом. Туристам туда разрешалось ехать не более, чем на два-три дня, чтобы познакомиться с чудом-городом, с его архитектурой.

Посещение города было окутано туманом вымыслов и догадок, а те, кто возвращался из поездки, обычно ходили какие-то очумелые, качали головой и не хотели ни во что посвящать.

— Нет, — сказал мне приятель, который тоже возвратился оттуда с грустными глазами. — Нет, этого я не могу пересказать, там следует побывать.

— Что ты там видел?

— Не знаю. — Он пожимал плечами. — Город… Люди… Не знаю, но ты обязательно поезжай.

Он пожал мне руку, странновато улыбнулся, мол, ничего не может добавить к тому, о чем все знают.

О Сиэле говорили как о городе-образце, городе-идеале. Говорили, что он проектировался для жительства людей, но люди не желают там поселяться, хотя и выражают полный восторг тем, что там видят. Проектировали город для того, чтобы навсегда распрощаться с грязью на улицах, с очередями в магазинах, с неудобствами транспорта, с давкой, толкотней на рынках, с неуютом в квартирах. И вот — создали город-образец!