Артем Абрамов - Место покоя Моего

— Моя жена, — с гордостью сказал Антипа. — Ее назвали Мирьям, как и мать ее отца, моего покойного сводного брата, но в народе ее называют Иродиадой, женщиной Ирода.

— Прости, я не ответил тебе, — Петр склонил перед женщиной голову, — но лишь потому, что потерял дар речи от твоей красоты. А что до вина — да, прекрасное…

— Я хочу с тобой выпить, — сказала Иродиада. И сразу же рядом вырос слуга, налил вина госпоже, Петру, Антипе, но Иродиада словно бы не видела мужа, она смотрела только на Петра, глаза у нее были зеленые-зеленые, как омут. И так же — глубоки.

Странно, но сейчас Петр не слышал ее. Может быть, потому, что поплыл: от глаз этих, от прозрачной туники, от тяжелых волос, от неведомого стиля «арт-нуво» поплыл великий Мастер, который, если честно, никаких земных удовольствий, кроме работы, не имел в землях Израильских. Так что понять можно. И даже простить.

Но не Петру — самого себя.

Тяжко, будто преодолевая сопротивление вязкой и теплой воды, он вынырнул, выплыл, отдышался, пришел в себя.

— За твою небесную красоту! — сказал он и выпил опять до дна. К слову, он же сам хотел выпить еще, он искал слугу, так при чем здесь глаза Иродиады?

— Скажи мне, римлянин, где я могла тебя видеть? — спросила она.

Вот тебе и стопроцентный эффект от «легкой и привычной работы». Еще один паранорм в этой Богом избранной земле?.. Нет, не может быть, Петр услыхал бы, почувствовал бы еще в прошлый раз. Скорее — тысячелетиями знаменитая женская интуиция, фантастическое чутье кошки, коей и являлась эта волшебница — да, злая, но и у злых волшебниц не отнять их волшебных способностей. Хорошее название для рассказа: «Волшебница и Мастер». Был бы Петр писателем — сочинил бы…

— Не думаю, моя госпожа, — сказал Петр. — Разве что во снах… Но вряд ли я мог тебе присниться. Ты мне — наверно, часто, теперь я понимаю…

Она засмеялась. Смех у нее — звонкий, холодноватый, будто льдинки рассыпались… Некорректное сравнение, подумал Петр; откуда здесь льдинки? И сам же себя поправил: вот они. Омут в глазах Иродиады словно бы загустел, потемнел, стал черно-зеленым и отчетливо холодным. Уж на что Петр — волчара опытный, а и ему стало зябко. Неужто вспомнила? Нет, быть того не может! Просто глаза, как писали древние салонные романисты, — зеркало души. Или кто-то другой писал, Петр не помнил. И в зеркале Иродиады никакой души не наблюдалось, ничего не отражало зеркало, пусто в нем было. Зато Петр отчетливо слышал ее: она уже о нем и думать забыла.

— Муж мой, — обратилась она к Антипе, — я хочу сделать тебе подарок. Моя дочь Саломия приготовила для тебя новый танец. Он тебе понравится.

— Прекрасно! — возбудился Антипа. — Всем расступиться!

Он трижды хлопнул в ладоши, и толпа растеклась по стенам, освободив пространство в середине и перед креслом хозяина. Петр остался рядом, а Иродиада скрылась и через минуту вывела в зал совсем юную девушку, почти девочку, лет тринадцати, хотя по еврейским законам она уже могла называться невестой. Саломия, дочь Иродиады от брака с Иродом Филиппом первым, сводным братом Антипы, все-таки выглядела, по мнению Петра, еще ребенком: едва оформившаяся грудь под тонкой белой туникой, короткой, открывающей почти до колен стройные и на удивление сильные ноги. Балетные ноги, сказали бы специалисты из времени Петра. Худые, непропорционально длинные руки, детское, вообще не накрашенное лицо, длинные, как у матери, черные, только прямые волосы. И никаких украшений — кроме множества тонких золотых браслетов на запястьях и лодыжках.

Мамина дочка. Тоже, в сущности, «арт-нуво», ничего на земле нет нового, все уже когда-то было. И не раз, не раз…

Мать отошла, девочка осталась одна.

Она стоял посреди зала под десятками острых глаз, как брошенный птенец, чуть ссутулившись, бессильно вытянув руки вдоль тела, опустив голову. Одна-одинешенька.

Петру бы пожалеть ребенка, посочувствовать, а он, холодный профессионал, всего лишь машинально отметил: пока — никаких отклонений от канона.

Откуда-то сверху зазвучала музыка, оркестр у Антипы был знатный. Петр слышал кинноры или небелы, а может, и то и другое, слышал жесткие и длинные, резонирующие струнные звуки, а что точно за инструменты — узнать не мог. И гортанные трубные голоса вмешались в струнную идиллию: герены и шофары, духовые инструменты, сделанные из рогов животных. А вот их перекрыла серебряная хазозра, означила свой призывный, приказной металлический голос и вдруг притихла, уступив дорогу тонким детским голосам тростниковых дудочек, халилов…

И девочка в центре зала вдруг словно очнулась. Словно именно простого звука деревенской дудочки не хватало ей, чтобы ожить, поднять голову, открыть глаза и посмотреть по сторонам. И увидеть людей. И испугаться. И рефлекторно съежиться, чуть присев, и закрыть лицо ладонями, слегка раздвинув пальцы и выпустив из-под них любопытный взгляд.

И тут жутко бабахнул тоф и нагло вмазали медные кимвалы, мецилтаим.

И это был знак.

Потому что девочка мгновенно выпрямилась, выгнулась, взметнула вверх длинные легкие руки, понеслась по кругу, не касаясь — так показалось Петру! — босыми ступнями мраморного пола, и туника надулась парусом, и исчезли стены, и лето вломилось в пространство танца, и ветер споро понес по небу белые облака, и большие птицы, может быть даже гостящие здесь журавли, долгим клином пропороли глубокую голубизну, и терпко запахло морем, и водорослями, и мокрым песком, что, ясное дело, было вообще бредом, потому что никакого моря в Иершалаиме никогда не наличествовало… Как можно описать танец?

Специалисты-балетоманы, вероятно, вывалили бы целый набор всяких умных терминов, и им самим стало бы понятно все — от первого до последнего па. Но никому больше. Потому что танец неописываем или, точнее, неописуем, особенно если танцует некто, рожденный Богом специально для танца. И ни для чего больше. Эта девочка была рождена для танца, о котором бессмысленно говорить словами, поскольку не придумал никто таких слов! И исчез куда-то угловатый и длиннорукий, худой подросток, журавленок, не ведавший неба. В низком дворцовом небе летела красавица, в сравнении с которой ее великая мама вспоминалась смутно и неопределенно: так, что-то…

И вдруг музыка выдохлась, смолкла. И опять из ниоткуда возник нескладный журавлик, сложивший крылья-руки на узкой груди, робко склонивший лицо, укрытое черным покрывалом волос. Всякое чудо имеет свой финал. К сожалению. А публика вела себя ничуть не слабее, чем где-нибудь в Ла-Скала, Гранд-опера или Большом. Бесконечный длиннющий вопль, а внутри него — отдельные, но многочисленные выкрики, то и дело свист, топот ног, какие-то женщины, видел Петр, плакали, не стесняясь слез. И похоже, танец Саломии был откровением не только для Петра, но и для всех приглашенных, даже для самого Анти-пы. Неужели Иродиада-Мирьям так тщательно — почему? какой смысл? — скрывала и от мужа, и ото всех безудержный дар дочери? Петр с удовольствием послушал бы сейчас Иродиаду, но она стояла далеко, ее фон перекрывался сумасшедшим по накалу фоном десятков зрителей. А девочка неторопливо пошла к маме, словно весь этот орущий восторг не имел к ней никакого отношения. Подошла, ткнулась лицом в шею Иродиады: рост у них одинаковый. Мать что-то шептала дочери.