Владимир Михайлов - Заблудившийся во сне

Он повернулся и уверенно зашагал в темноту. Я, чуть помешкав, двинулся за ним; и в самом деле больше деваться было некуда.

Туземец шел небыстро, так что я поспевал за ним, хотя идти босиком было без привычки колко. Лес, похоже, еще не познал прелестей цивилизации и наверняка был населен всякой тварью, и недоброй тоже. Невзирая на это, проводник мой шел уверенно, я же то и дело непроизвольно оглядывался, напрягался — но ничего не происходило, хотя неподалеку временами возникали разные звуки, которых при желании можно было бы и испугаться. Но и без того забот хватало: стволы деревьев неожиданно вырастали перед самым носом, и раз-другой пришлось-таки чувствительно к ним приложиться; туземец всякий раз усмешливо крякал, не без удовольствия, сам же проскальзывал между препятствиями без задержки, как если бы видел в густо налившейся мгле не хуже, чем в полдень. Но я понимал, что для обид сейчас — не место и не время.

Шли долго, как я определил своим внутренним хронометром — не менее часа, и не прямо, что в лесу и невозможно, но с какими-то резкими поворотами, порой — я был уверен — мы даже возвращались, но не тем путем, каким шли, а параллельно ему — и снова куда-то сворачивали, системы в этом никакой не угадывалось. Движением я согревался, понемногу успокаивался, пока неожиданно не ощутил вдруг, что происходящее мне начинает даже нравиться. Была во всем этом некая лихая легкость, хотя временами не верилось, что это не мое воображение чудит. Лесовик изредка оглядывался на меня, глаза его странно взблескивали в темноте, — но не говорил ни слова и продолжал путь. Постепенно я начал уставать и уже хотел спросить, не пора ли устроить привал хоть на краткое время, как поводырь мой вдруг остановился, так что я едва не налетел на него и даже пробормотал нечто неласковое в его адрес. Он, впрочем, не оскорбился.

— Ну, тепло ли, покойно ли? — спросил он. — Не трепещешь уже?

— Все нормально, — ответил я, стараясь говорить и вообще вести себя так, словно все происходившее было делом заурядным и заранее предсказуемым. — Но перевести дух не помешает.

— Отдыхай, — радушно позволил лесовик, — пришли уже. Самая малость осталась. Ты постой тут — я мигом.

И сразу исчез в темноте. Через минуту-другую (я уже снова начал было озираться в ожидании неприятностей) невдалеке, шагах в тридцати, засветился огонек, и голос позвал:

— Ступай сюда, но поглядывай: ручей впереди — так ты по мосткам, купаться в сей час тебе не след.

И в самом деле: прислушавшись, я уловил тихое, словно дремотное, журчание. Мостки оказались узенькими — два бревешка, каждое в пядь толщиной, — но уж такие-то вещи меня не смущали нимало. К огню я приближался осторожно, но ничто не помешало, и вскоре я остановился на небольшой, в пятачок, полянке, на краю которой возвышался домик; и не домик даже, а то ли землянка, то ли вообще не поймешь, что: пещера на склоне холмика, что ли? Огонек светился внутри, и я, не колеблясь, вошел — хотя на всякий случай изготовился, чтобы при любой неожиданности действовать соответственно.

В ГОСТЯХ

— Здесь живу, — сказал лесовик, — когда я здесь; так что добро пожаловать — оглядись, устраивайся, будь дома. Ты уж не обессудь, что я все на «ты» — нравы у нас простые, до галантности еще не досягнули…

Недаром же мне с самого начала казалось, что тут что-то не так; теперь я в это поверил окончательно: «галантность» была вовсе из другого лексикона, из иных времен. Но торопить события не следовало, и я уселся на лавку (земляную, по всей вероятности), покрытую грубой, вроде рядна, тканью, под которой, когда я садился, зашуршало и упруго подалось сено — или солома, может быть. Хозяин дома, видно, не промышлял полеванием — иначе мог бы и шкурами застелить. Сев, я с любопытством огляделся.

Помещение было невелико, с очажком посредине, и в нем горели, потрескивая, совсем без дыма, валежины, и огонь гладил бока глиняного горшка непривычной — кубической — формы, в который налита была вода. Стены были укреплены прутяными плетенками, тесно висели метелки сухих трав, одна стена была занята плетеными же полками на кольях, на полках стояло множество глиняных горшочков, одни поменьше, другие побольше. Всей мебели было — широкая лежанка и та лавка, на которой я сейчас сидел; сам же хозяин устроился на перевернутой кверху дном круглой корзине (еще несколько таких, одна на другой, стояли в углу). Я перевел взгляд на домовладельца. Он улыбнулся, сверкнув белозубьем.

— Так и живем, — проговорил он. — Скудно, да честно. Никому не виноваты, перед всеми ясны. Едим и пьем, что лес дает, и одеваемся тоже от его щедрости. Скажешь — убого? Но повремени спрашивать — вода подоспела…

На секунду задумавшись, он снял со стены пучок травы, за ним — второй; растер в ладонях и бросил в горшок сперва второй — кипяток зашипел, вспенился и опал, тогда он добавил от первого. Не опасаясь ожога, лишь поплевав на ладони, снял горшок с огня, достал с полки две глиняных кружки и берестяной черпачок. Но наливать не стал, горшок накрыл плетеной крышкой, пошарил в верхней корзине и вынул несколько плодов — продолговатых, изжелта-зеленых, пупырчатых. Протянул мне.

— Мое пропитание. Не опасайся. Одна лишь польза. И никто не в обиде: беру лишь, когда опадают, не ранее. Тогда никому не болит. Животной же падали, уж не обессудь, не яду: претит. И смотри: здоров.

Я кивнул, продолжая разглядывать хозяина обители. Был он действительно крепкого сложения, густоволосым, волосы скорее темные, борода посветлее, черты лица — крупные, тяжеловатые, но правильные — европейские, как сказали бы в Производном Мире. Глаза — зеленоватые, пристальные, редко мигающие, чем-то — показалось мне — дикие; тут, может быть, уместнее было бы иное слово, но я его не нашел, да и не пытался. Длиннорукий, широкие, мощные ладони с длинными, неожиданно изящными пальцами. Одет он был в долгополую рубаху навыпуск и свободные в шаге порты — все грубое, плотное. Ноги имел босые, привычные, надо думать, к такой ходьбе. Словом — был созвучен и жилью своему, и лесу, в котором обитал — хотя мне показалось, что хозяину более пристало бы жить в окружении дубов и берез, а не той чуждоватой растительности, какую я успел разглядеть, а еще более — ощутить плечами, коленями и лбом, натыкаясь. Движения его были легкими, гибкими, бесшумными, точными. В общем же — все продолжало оставаться достаточно непонятным.

— Нагляделся? — усмехнулся лесовик. — Ну, ешь теперь. — Он разлил варево по кружкам. — Здоровит и убыстряет мысль. Нет-нет, — усмехнулся он, — не хмельное, хотя и хмель, случается, идет в пользу. А я пока найду, чем тебе наготу прикрыть.

Говорил он тоже легко, непринужденно, не затрудняясь в выборе слов, как если бы этот язык был для него родным — но в той плоскости, в которой я, по моим прикидкам, мог оказаться, такого языка быть не должно было — не та эпоха, к тому же… Или я попал вовсе не туда, куда, логически рассуждая, должен был забросить меня великий карлик из бедной комнатенки?