Геннадий Гор - Изваяние

И вдруг пронзительный голос мальчика прервал монолог искусствоведа:

- Мама! Мама! Смотри! Эта женщина на холсте обиделась на нас... Ее лицо стало строгим.

Толпа попятилась в испуге. Но бас лектора, его сильный и уверенный голос снова успокоил зрителей:

- Граждане! Мальчику показалось... Художнику Покровскому удалось то, что удавалось только великим мастерам прошлого передать многообразие чувств, их меняющееся выражение. Не надо бояться большого искусства.

39

Не надо бояться большого искусства! Это сказал искусствовед, спокойный, рассудительный человек, проведший больше половины своей жизни среди картин, но сам не написавший ни одной. А я все-таки боялся и понимал, что мальчик, напугавший своим возгласом толпу, сумел заметить то, чего не увидел и не понял маститый искусствовед и лектор. Мальчик своим пятым или шестым чувством угадал, что перед ним не просто подобие, а нечто большее. К счастью для меня и для портрета (а может, и для самой Офелии), кроме мальчика, никто об этом не догадался. Но мне-то не было легче от этого. Я-то знал, что это был за портрет.

Меня видели на выставке слишком часто. Художники и искусствоведы подходили ко мне и что-то мне говорили. Их слова почти не задевали моего сознания. Я находился как бы вне реальности, потеряв контакт с явлениями и вещами обыденного мира, словно жил во сне.

- Вы нездоровы? - спросил меня лысый добродушный художник Васильев, чей по-куинджевски подслащенный пейзаж висел на той же стене, что и моя "Незнакомка".

- Я болен, - ответил я.

- Чем вы больны?

- Еще никому не известной болезнью. Мне кажется, что меня здесь нет.

- А где вы?

- Нигде.

- Ну! Ну! - пожурил меня пейзажист. - О вас так много говорят и пишут. Кто-кто, а вы-то знаете, что такое слава.

- А что это такое? - спросил я.

Он покачал головой.

- Смешной вопрос. Вы это знаете лучше меня. Вот взяли бы и объяснили.

- Слава - это что-то вроде беды, - сказал я. - Я чувствую себя глубоко несчастным. Я не нахожу себе места.

- Не верю! - перебил меня Васильев. - Вы кокетничаете. Каково станет вам, если завтра эту славу от вас отберут?

- Кто отберет? - спросил я.

- Случай, - ответил он.

- Какой случай?

- Мало ли какие бывают случаи.

Я вспомнил эти слова на другой же день, когда мне позвонили с выставки и попросили немедленно приехать.

- Вы положили непрочные краски и плохо загрунтовали холст, - сказал мне голос из трубки с явным упреком. - Впрочем, приезжайте. Увидите сами.

Я влетел в выставочный зал, как мальчишка, бегом. Вот стена. Вот... Но вместо портрета я увидел его эскиз. Это была уже не полная скрытой энергии прекрасная незнакомка Офелия, а ее смутное подобие, обычная картина, каких в зале было много.

Возле картины стояло несколько знакомых мне людей с огорченными лицами. Один из них показал на стену и сказал:

- Прямо загадка. На стене за ночь выступила сырость. Откуда она взялась? Она, конечно, могла повлиять. Но все же...

Другой, стоявший рядом (я не заметил выражения его лица), сочувственно пробасил:

- Эх, голубчик, голубчик. Не надо гоняться за заграничными красками. Наши лучше. Купил у контрабандиста или спекулянта тюбики. А они вас подвели. И не только вас, но и нас, членов выставкома? Что мы скажем теперь корреспондентам и публике?

- Скажите, что художник пришел ночью с кистью и испортил свою картину.

- Нет, нет, уважаемый. Эта версия не годится.

За моей спиной кто-то сказал, вздохнув:

- Был гений. И уже нет гения. Краски подвели.

40

Я был гением в течение почти трех недель. Три недели прошли. И я снова стал обыкновенным человеком.

Офелия отнюдь не обрадовалась, увидев меня. Она подумала, что я пришел ее просить.

О чем? Уж не о том ли, чтобы ее утраченный образ вернулся на потускневший холст и я снова испытал все своеобразие, весь крутой опыт человека, вознесенного вдруг на недосягаемую высоту?

- Нет, нет, - сказала она, подметая пол. - Не проси. Не могу. Я не могу оставить Колю на долгий срок. Мне трудно быть сразу в двух местах - у себя дома и на выставке. Коля чуть не сошел с ума, когда увидел меня после этого. Я перестала быть живым человеком, а стала своей тенью, эскизом. Да, да! Эскизом! С твоей стороны бессердечно требовать от меня и от Коли такой жертвы.

- Я ничего не требую, - возразил я, - но, пожалуйста, войди в мое положение. Кем я был на днях? И кем я стал сегодня?

- Коля тоже испытал нечто подобное. А сейчас он снова стал скромным аспирантом. И он доволен. Не требует от меня, чтобы я немедленно превратила его в Дарвина или в Пастера. Он хочет сам, своими силами добиться признания. А ты? Никак от тебя этого не ожидала. Я подарила тебе три такие недели! А тебе мало. Потерпи, когда-нибудь я превращу тебя в Микеланджело, в Эль Греко или в Веласкеса, и не на три недели, а на целых полтора или два месяца. Но для этого придется перенести тебя в шестнадцатый и в семнадцатый век. Не думай, что это мне так просто. За последние годы я стала быстро утомляться, и у меня уже нет той выдержки и энергии, что раньше.

- Ты меня не поняла, - сказал я. - Ты думаешь, я тщеславен? Ты думаешь, что мне хочется стать Веласкесом?

- А кем? Кем тебе хочется стать?

- Самим собой. Но не в семнадцатом и не в двадцатом, а в своем собственном веке. Мне хочется вернуться туда, где я родился и жил.

- Ах, вот чего тебе хочется. И ты думаешь, что я брошу все дела, комнату, прописку, Васильевский остров и своего Колю, чтобы исполнить твою прихоть?

- Это не прихоть. Это естественное желание. Каждый человек живет в том времени, куда его принес случай. Я родился в двадцать втором веке. Имею право я мечтать о возвращении в свой дом, в свой век, в свое время?

- Ну, имеешь. А что из этого? Мечтай! Пойди в железнодорожную кассу и купи себе транзитный билет.

- Куда?

- В будущее. В двадцать второй век.

- С твоей стороны бестактно смеяться надо мной. Ведь с твоей помощью я попал сюда. Если бы не ты...

- Если бы не я, тебя расстреляли бы белогвардейцы.

Наш разговор перешел в перебранку. Я упрекал Офелию. Она меня. Но тут послышались Колины шаги.

- Ну и проголодался я, - сказал Коля.

- Просто невозможно, - пожаловалась Офелия на мужа, - его не накормишь. Стипендия не бог весть какая. А замашки как у буржуйского сынка. Иногда я подумываю, не скрыл ли он свое социальное происхождение?

- От кого? - спросил я.

- От приемной комиссии это бы еще полбеды, от меня скрыл.

- Но ты же вневременное существо, тебя не должен интересовать вопрос - кто были Колины родители?

- Почему? Почему я должна быть плохой гражданкой?

- Но ведь у тебя самой с происхождением не все ясно. Я удивляюсь, что Коля женился на тебе.