Юлий Буркин - Бриллиантовый дождь

В конце концов, когда концерт закончился, я отловил нашего местного партнера, импрессарио сеньора Тито Галоцци, с которым слегка подружился, и рассказал ему все, как на духу. Просто, чтобы выговориться.

– Серджио, – сказал он, выслушав меня. – Ты и вправду великий. Только великий русский при твоей-то славе станет мучиться такой безделицей. Я все устрою. Считай, что девушка твоя.

И он изложил мне план. И сделал все именно так, как задумал. И все должно было свершиться по его сценарию, если бы не один нюанс…

Наша гондола подплыла прямо под Нелины окна, благо я и Герино семейство остановились на втором этаже старинной шестиэтажной гостиницы. Взял аккорд нанятый гитарист, быстрым тремоло вторила ему мандолина, грубо и окончательно вспугнули тишину надтреснутые литавры и флейтовая трель… Из окон, в которых горел свет, выглянули любопытные, на балкон вышла парочка, загорелись темные окна… Престарелый тенор, встав рядом со мной, запел знойную серенаду, в которой особенно часто повторялось слово «Нэ-э-эйлллья-а-а-а» с чудовищной глубины вибрацией в конце.

Вот, наконец, вспыхнули огни и в её номере. Она вышла на балкон. Лица ее не было видно совсем: была различима лишь тонкая фигура в зеленоватой дымке пеньюара, который, в льющемся из ее комнаты свете, стал практически прозрачным, да трепещущие на ветру волосы. И только тут я окончательно решил для себя, что ее телосложение отнюдь не уродливо. Вот и седой романтический тенор, закончив выводить рулады, пощелкал языком и, показав на нее толстым пальцем, сообщил мне:

– Сеньорита беллиссимо!

– Сам знаю, – ревниво откликнулся я.

Тут по сценарию Тито Неля должна была скинуть мне с балкона веревочную лестницу. Оказывается, о наличии таковой здесь предупреждают всякую въезжающую одинокую женщину. Но этого не произошло. Пауза затягивалась.

– Неля, – негромко позвал я.

Тишина. Но этот вариант сценария был продуман тоже. Лестницу сбрасывают не обязательно после первой серенады, порою девушку берут измором. И тенор заголосил было вновь… Но его прервал голос Нелли.

– Заткни его, Сергей.

Я выполнил ее пожелание с абсолютной точностью – зажав певцу рот.

– Чего ты хочешь? – спросила она в возникшей тишине очень мрачным голосом.

Я не знал, что ответить. Точнее, знал, конечно, да прямо отвечать не хотелось. Но она и не стала ждать.

– Ладно, лезь, – сказала она, и веревочная лестница, разматываясь, наконец-то полетела вниз. Инструменты взревели мажором.

– Браво-брависсимо, браво-брависсимо!.. – привычно заорал тенор партию из «Севильского цирюльника», но я, почувствовав заданную Нелей тональность ситуации, зажал ему рот опять. Тут же смолкли и инструменты. Неля ушла в комнату.

Чувствуя себя полнейшим идиотом, я полез вверх.

– А через входные двери мы не умеем? – спросила она, сидя на кровати, когда я шагнул с балкона в комнату.

– Ну-у, – замялся я, – это не так…

– Романтично? – подсказала она.

– Да, – кивнул я, снимая с плеча сумку с шампанским и фруктами.

– Черт бы тебя побрал с твоей романтикой, – покачала она головой, и я вспомнил поговорку Пилы – «Такую романтику я не люблю…». – Всё испортил. Как жаль…

– Но почему?! – вскричал я. – Что я испортил?! В конце концов, я еще ничего и не сделал! Я могу просто уйти, и все останется так, как было, хотя мне этого, признаюсь, и не хочется. – Я почувствовал, что разговор начинает входить в естественную колею.

– Я, я, я – сплошные «я», – отозвалась она. – А я? Ты спросил, чего хочу я? Да, я могла бы сейчас скорчить из себя недотрогу, и все исправилось бы. Но понимаешь, я не могу врать. Вообще не могу, не умею, это клинический случай. Если приходится, я болею от этого. А тебе не могу врать тем более. Потому что я влюбилась в тебя. И я хочу тебя.

Я шагнул к ней, но она остановила меня властным жестом.

– Стой! Да, я хочу тебя. Да, я влюбилась. Но есть нюанс. И я знаю, что теперь ничего между нами не будет, потому что ты такой же, как все. Потому что ты возненавидишь меня, когда я объясню тебе, в чем дело. А мне придется.

Я слушал ее, еще ничего не понимая…

– До окончания цикла осталось каких-то два месяца, – продолжала она говорить загадками, – а потом я сама прилетела бы к тебе в Россию…

Наверное, она надеялась, что я уйду, не дослушав, не поняв… Но по дурости своей я остался. И тогда она сказала:

– Я ношу вещь. В себе.

– Что? – не въехал я сперва.

– Вещь в себе. Ношу, – повторила она и униженно склонила голову. – Я думала, ты в курсе.

И тут, наконец, я все понял. Господи ты Боже мой, неужели же все так просто и гнусно?! Словно пазлы совместились в верном порядке, и из разноцветных разрозненных фактов и фактиков появилось единое полотно. «Женщина-моллюск». Это самый грязный криминальный бизнес, какой только можно себе представить. Так вот что имел в виду паршивец Гера, говоря, что она – их единственное богатство… Меня замутило.

– Зачем?.. – простонал я и тут же был вынужден выскочить обратно на балкон. Я стоял, перегнувшись через перила, но меня так и не стошнило, видно мне помог свежий воздух.

– Зачем? – услышал я ее приглушенный голос из комнаты. – А ты когда-нибудь был нищим?

Я сделал еще пару глубоких вздохов, потом обернулся и ответил:

– Но не такой же ценой…

– Что ты об этом знаешь? Почему какому-то морскому моллюску можно вынашивать в себе жемчужины, а нам нельзя?

– Да потому что мы – не моллюски! Ты должна вынашивать детей. А это… Это же хуже проституции!

– Что значит, «хуже проституции»? Что ты понимаешь, проклятый ханжа? Это моё тело, и я вольна распоряжаться им так, как мне заблагорассудится.

– Вот и распоряжайся, – согласился я остервенело. – А меня уволь.

– А тебя кто-то звал? – спросила она агрессивно. И мне нечего было ответить ей. Но она вновь заговорила сама, сменив тон:

– Ты думаешь мне это нравится? Думаешь, мне не больно?! Я бы с удовольствием вынашивала в своей матке детей, но почему-то деньги платят не за детей, а за драгоценные камни.

– А если бы платили за дерьмо… – начал я, и она закончила так, как я и ожидал:

– Дерьмо бы и вынашивала. А сейчас, кстати, этим занимаешься ты. Проверь свои почки и желчный пузырь. Уверяю тебя, ты обязательно найдешь там камни или хотя бы песок. Только они гроша ломаного не стоят. Это шлак, грязь. А во мне зреет прекрасный изумруд. И я горжусь своим волшебным даром. Я могу создать в себе все, что угодно – от самоцветов до человека.

– Не надо врать, – поморщился я, вернувшись в комнату, и, брезгливо сторонясь сидящего на кровати существа, двинулся к двери. – После той перестройки организма, которую ты совершила, ты уже никогда не сможешь иметь детей.