Владимир Михайлов - Один на дороге

— Это что?

— От моей дачи. Адрес не забыл? Когда сделаешь все дела, поезжай туда и жди меня.

— Зачем же мне ждать тебя там?

— Потому что у меня удобнее, чем в твоем гранд-отеле. Я приеду, скорее всего, завтра, а может статься, и нынче вечером, если не возникнет ничего срочного. Так или иначе, что-нибудь уже придумается — обсудим, просто посидим, наконец, поболтаем, а то все не получается, смешно даже.

— Ладно, — сказал я после краткого раздумья и сунул ключ в карман. Только прошу тебя: не спеши. Тут не надо вперед с криком "Ура!". Тут надо именно думать… Что-то понять.

— Может, ты знаешь, что именно?

— Пока не знаю.

— За десять дней этого можно и не узнать. Ладно, теперь мой черед просить: не поддавайся ты гипнозу этого Шпигеля. Вряд ли был он таким уж гением. Я почти уверен: сделано там все добротно, надежно, умело, но без особой фантазии. И не забудь сразу же выяснить, что следует, у химиков и этих…

— Будет сделано, — сказал я. — Приезжай.

— Непременно.

Глава шестая

I

В Риге меня подбросила до центра попутная военная машина. Я немного постоял на тротуаре. Недавно прошел дождь, и почему-то пахло арбузами. На душе было непонятно. Вроде бы все в порядке: два небольших дела, времени еще навалом, впереди — свободный вечер на лоне природы, сиди себе под деревом и думай во все лопатки. Никаких обязательств, никаких обязанностей по отношению к кому бы то ни было. Полная свобода. Покой и воля — что может быть лучше? И все же…

Я медленно, четко зашагал. Расправив плечи. Подняв голову. Раз, два. Раз, два. Как на параде.

Парады. В свое время я на них помаршировал немало.

Рраз-два-три… Рраз-два-три… Дивизия, в которой я начинал службу, стояла близ большого города. Сейчас военные парады проводят раз в год, в Октябрьскую годовщину. Раньше прохождение войск устраивалось и в день Первого мая. Наверное, и политически, и с точки зрения боевой подготовки одного парада в год вполне достаточно. Но мне, откровенно говоря, майские парады были более по сердцу: май, праздник весны, и парад означал, что настала лучшая — теплая, лагерная половина года. Хотя летом солдатского пота проливается куда больше, чем зимой, оно все ясе приятнее хотя бы потому, что можно обойтись без теплого белья, и на исходном рубеже перед учебной атакой лежишь на теплой, пахнущей жизнью траве, а не на дышащем холодом снегу. Приятней было еще к потому, что на этот парад мы выходили в летней форме одежды, оставив шинели в каптерке у старшины.

Но начинали мы готовиться к майскому параду еще в шинелях, когда в оврагах и прошлогодних окопах лежал снег. Строевая подготовка медленно, но уверенно вытесняла из расписания занятий все остальное — кроме политзанятий, конечно. Два раза в год все становились младенцами и начинали учиться ходить с самых азов. Отрабатывали строевой шаг, как если бы еще вчера ничего о нем не знали. Сначала поодиночке, медленно, по разделениям, каждый шаг на четыре счета. Раз — считает сержант; прямая нога возносится в воздух, носок оттянут так, что вся нога — одна прямая линия, ступня не ниже, чем в тридцати сантиметрах от земли. Два — корпус наклоняется вперед, одна рука на уровне груди — правая, потому что движение всегда начинается с левой ноги, — вторая отброшена назад. Три — движение вперед ускоряется, и, наконец, четыре поднятая нога с маху, всей стопой ударяет в землю так, что дрожь сотрясает тело…

Потом солдаты объединяются в шеренги по десять человек. По двадцать в шеренге проходят, насколько мне известно, только по Красной площади в Москве. Шеренги пересекают плац вдоль и поперек, земля утрамбована поколениями шагавших настолько, что пыли нет, хотя от такого шага ей бы стоять облаком. Равнение! — напоминают лейтенанты. Равнение! Грудь четвертого человека!.. Но ты знаешь, что грудь грудью, однако ты ее увидишь только после команды "Равнение на-право!", которая подается на параде непосредственно перед трибунами. А для того, чтобы держать равнение и не изломать шеренгу, когда ты смотришь прямо перед собой, нужно какое-то, не имеющее научного наименования, солдатское чувство, которое приходит со временем и точно подсказывает тебе: вот именно так, ни сантиметра вперед, ни сантиметра назад…

Идут дни, шеренги обретают способность двигаться, как единое целое. Тогда десять шеренг сводятся в "коробку", на правом фланге идут сержанты на них будут равняться, а им предстоит соблюдать дистанцию между шеренгами, чтобы коробка действительно походила на кристалл, а не на полурастянутую гармонь. Коробкам на плацу тесно, и парад выходит на магистраль, пролегающую по соседству с военным городком; несколько километров магистрали в нашем распоряжении, транспорт пускают в обход, шофера произносят разные слова, но и они не упустят случая поглядеть на парад — если и не с трибун, то в передаче республиканского телевидения, и будут удовлетворенно крякать, когда, шеренга за шеренгой, коробка за коробкой пройдут по площади перед правительством республики и командованием округа, держа равнение, как по ниточке, и объектив телекамеры, показывающей не сверху, а с земли, в каждой шеренге будет видеть одного только правофлангового. Вот это дали жизни! скажут шофера, матюгавшие вынужденный объезд.

Когда начинают тренироваться коробки, в дело вступают и офицеры — те, кто на параде пойдет впереди подразделений. У них строевой шаг в крови с самого училища; но это вовсе не значит, что все они ходят одинаково хорошо. Для строевого шага нужен талант, так же, как нужен он для балета или фигурного катания. И когда смотришь, как идут строевым профессионалы, кадровые военные, то четко различаешь: вот этого научили, он натренирован, он заставляет себя правильно идти строевым, он знает, что не имеет права пройти иначе. А другой… его, кажется, и учить не надо было, — впечатление такое, что он никогда в жизни не перемещался в пространстве иным способом, настолько все у него естественно, органично, прекрасно. В нашей дивизии лучше всех ходил строевым майор из соседнего полка. Фигура у него была вроде бы не очень подходящей для такого дела, он был невысок и полноват, явно намечалась "морская" или, как еще говорят, "низко опущенная грудь"; но все это мгновенно забывалось, как только звучала команда и он начинал движение впереди своей коробки. Это был не шаг, это был полет, парение, — корпус майора не отклонялся от вертикали ни на полградуса, если бы ему поставить на голову кувшин, полный воды, он не расплескал бы ни капли, как не расплескивают девушки где-нибудь в Индии, с детства привыкшие носить его на голове. Майор летел стремглав, в то же время как бы сохраняя состояние покоя, а ноги легко и непринужденно взвивались и становились, как полагается, на всю подошву — и все же казалось, что они опираются о воздух, а не о твердый асфальт, и на лице майора было написано вдохновение. Это был талант, майор был строевиком божьей милостью, и не находилось ни одного, кто усомнился бы в этом. Если бы собрать коробку из таких строевиков, они могли бы выступать у нас и за рубежом, и им аплодировали бы не меньше, чем ансамблю Моисеева.