Валерий Шамшурин - Каленая соль

Жолкевский замыслил напасть на супротивный лагерь перед рассветом. Лазутчики и двое перебежчиков донесли, что огромное русско-шведское войско безбоязненно и беспечно, не выставив стражи и забыв о дозорах, расположилось у села Клушина, а московские воеводы вкупе со шведскими предводителями Делагарди и Горном затеяли пиршество в богатом шатре Шуйского. Неприятель впятеро, а то и вшестеро превосходил силы польного гетмана. Кроме шведов, с русскими были наемники - немцы и французы, вооруженные мушкетами. На клушинских околицах разместился большой пушечный наряд. И все же гетман не стал колебаться. Роковое напутствие Сигизмунда предуготовило выбор. Да, король готов пожертвовать им, выигрывая при любом исходе, но Станислав Жолкевский вовсе не хотел стать жертвой. В открытом бою он неизбежно бы потерпел поражение, и ныне ему выпадала единственная возможность не только не уронить своей чести, а навсегда закрепить за собой славу лучшего воителя. Не ради короля гетман одержит победу - ради себя. К примкнувшим к нему хоругвям он присоединил всех, кого мог присоединить: захребетников и челядь младшего Салтыкова, разрозненные шляхетские отряды, ушедшие из Тушина, и конных донцов подоспевшего Заруцкого. Многим из них терять было нечего, и потому они увидели больше проку примкнуть к отважному Жолкевскому, чтобы при удаче не упустить заслуженной добычи, чем к привередливому королю, чтобы впустур мыкаться под Смоленском. Весь расчет гетмана был на внезапность. Оставив позади себя укрепленный обоз и почти всю пехоту, он в самое предвечерье тихо вывел со своего стана войско. Полки Шуйского встали на ночлег верстах в четырех, но дорога была так узка и проходила по такому густолесью, что приходилось тянуться голова за головой и убить на переход весь вечер и почти всю ночь. В сгустившемся мраке двигались особенно сторожко. Места были болотистыми, топкими, и спешившиеся всадники вели коней в поводу. Гетманскую карету выносили из низинных хлябей на руках, долго возились с двумя увязшими пушками. Ночная темь поневоле понуждала держаться вплотную друг к другу, отчего тут и там возникали заторы. Грязная жижа захлестывала сапоги, колкие росы дождем сыпались с потревоженных ветвей, сырость напитывала одежду, и четыре окаянных версты измотали так, что иным даже бывалым воинам хотелось только отдыха. Однако гетман был непреклонен, и его нарочные, с чертыханием пробиваясь назад по обочинам, подгоняли отстающих. Уже светало, когда передние хоругви достигли опушки леса. Прямо перед ними за небольшим полем, там и сям перегороженным плетнями, виделось беспредельное скопище недвижного москальского войска, почти вплотную к нему при-мыкали возы лагеря наемников. В предрассветном сумраке смутно выделялись соломенные и тесовые кровли деревенских изб. Тягу^ чие узкие полосы тумана стлались над полем, сбиваясь в облака у опушки и прикрывая гусарские хоругви. Но Жолкевский знал: лишь взойдет солнце, туман вмиг рассеется. Мешкать было нельзя, а все же приходилось. Поджидая отставших, гетман хладнокровно расставлял вдоль леса подоспевшие сотни. Удалая хоругвь князя Порыцкого оказалась среди первых и уже томилась в ожидании схватки. Поручик Самуил Маскевич из этой хоругви нетерпеливо поглядывал в сторону неподалеку остановившегося гетмана. Тяжелое лицо воителя застыло в каменной недвижности и не выражало никакого воодушевления. Это был последний миг, когда Жолкевский, не дождавшись к намеченному сроку полного сбора своего войска, мог еще отказаться от нападения, но он подавил в себе отчаяние, До восхода солнца оставалось совсем немного, и туман редел на глазах. Промедление чуть не стало роковым: москальский лагерь неожиданно всполошился. Видно было, как суматошно забегали стрельцы, как выметнулись они из-за сторожевых рогаток, пытаясь построиться. Маскевич с досадой стукнул кулаком по колену, чуть ли не вслух обругав мешкотного гетмана. Ему вдруг стало жутко: несметная тьма москальского войска, разом всколыхнувшись, явила такую силу, что налет на нее показался безумием. Дрогнул бывалый рубака Маскевич, но тут же позади него истошно взревели трубы и ударили набаты. Прорвавшим заплот широким потоком ринулись из леса передовые хоругви. Лучшее польское рыцарство увлекало их. Спешно подбегая к плетням, стрельцы и ландскнехты пытались укротить нападающих огнем. Однако разнобойная пальба из ручниц и мушкетов велась вяло и бесприцельно. Зато ответные залпы были удачны: разом вспыхнули соломенные кровли деревни, усилив панику в заспавшемся войске. Грузная рейтарская конница смяла заграды, но сама увязла среди них. Только кучки всадников с лету ворвались в лагерь и пропали в густой людской толчее, словно в омуте. Все там спуталось и смешалось. Стиснутым со всех сторон смельчакам оставалось одно - биться до конца. И они рубились отчаянно и обреченно. Их цепляли крюками алебард, дубасили шестопе-рами. Сбитых и окровавленных, их сминали и затаптывали. Свежие хоругви вступали в бой. Но сил не хватало. Целые толпы наваливались на рыцарей. В самом лагере и за лагерными обозами, до самой смутной полосы подступающего с противоположной стороны леса, рябило от копий, прапоров и бунчуков. Самый крепкий строй, самая плотная сотня разомкнулись бы и распались в беспредельном людском множестве. Теперь никто из нападающих не осмеливался пробиться вглубь, хоругви сражались на подступах, оттягивались к полю. Земля была ископычена в пыль, которая клубилась серыми столбами, не успевая оседать. Пылью заволакивало солнце. А оно уже поднялось высоко. Иссякали силы. Поломаны были копья у гусар, разваливались иссеченные доспехи, кончались заряды. Две наконец-то подвезенные пушки еле успевали отгонять скрытно подбиравшуюся сбоку шведскую пехоту. Вновь и вновь наскакивающие на лагерь хоругви не знали замены и бились уже неохотно, без запала. Только для виду дразняще проносились по краю поля донцы Заруцкого, не находя никакой бреши. В беспрерывных схватках миновало полдня, а Жолкевский не добился ничего. Неужто он обрекал свои хоругви на истребление? Неужто, видя уже явную неудачу, задумал в полной безнадежности положить всех до единого? Тщетны были удары по середине и по краям огромного москальского войска. Оно, правда, все еще не оправилось до конца, отбиваясь как придется, на авось. Многие стрелецкие полки безучастно наблюдали за битвой. Молчали неустановленные и брошенные пушки. Порой мнилось, что москалям вовсе было не до схватки в своих каких-то неслаженных передвижениях внутри лагеря и, небрежно отмахиваясь, они хотели только, чтобы их оставили в покое. Гетман упорно чего-то выжидал, не ведая колебаний. Неразбериха в москальском лагере обнадеживала Жолкев-ского. Поражение для него было бы непереносимо. Потеря чести - хуже смерти. Круто были сведены его брови, твердо сжат запекшийся рот. Беспрекословным взмахом булавы он отсылал назад посланцев из хоругвей, молящих о подкреплении. У него оставался только один резерв - рота Мартина Казановского. Но он не вводил ее в дело - это пока был не крайний случай. Рота грудилась у гетмана за спиной в редком осиннике. Сидя на рослых вороных лошадях, в тяжелых латах с громадными крыльями из перьев коршуна маялись в ожидании сигнала отборные удальцы. Упруго подрагивали флюгарки на их длинных копьях. И уже сгибало под тяжелым железом затекшие спины. И уже начинали донимать всадников чащобная духота и занудливый звон налетевшего комарья. Так и не потеснив москалей, ударные хоругви самовольно отступили на середину поля и стали сбиваться в круг. Съезжались медленно и расслабленно, бросив поводья. Некоторые из гусар даже сдернули темные шлемы, так что непривычной белизной засияли их бритые затылки с всклокоченными мочалками оселедцев. Уже на ходу распуская ремни и кушаки, гусары готовились к долгой передышке. И тут слитный топот заставил их обернуться. От лагеря к хоругвям мчались два конных крыла. Скакали один вслед другому, напоказ дерзко и разлетисто. Будто вовсе не москальское войско недавно металось и вопило, как глупое стадо, под ударами гусар, а гусары выказали свою немощь и теперь удостоились позорного налета. И от кого? От презренных и битых? Это ли не обида! В единое мгновение плотно сомкнулись хоругви. Дав для острастки залп, первый ряд преследователей сразу повернул коней: надобно было перезарядить самопалы и уступить место задним, но те замешкались. Дорого им обошлось промедление. Никому не спускали бывалые гусары ратной нерасторопности. Злорадно засвистали они и рванули из ножен сабли. Страшен был их свирепый порыв. Заметавшись в растерянности, оплошники столкнулись с первым рядом и, сминая его, пустились наутек. Выбитые из рук самопалы посыпались под копыта. Перед лагерем стояла наготове стрелецкая пехота. Ошалевшая конница рухнула прямо на своих стрельцов. Нагоняя ее, гусары беспрепятственно вломились в лагерь. Маскевич летел среди первых. Недосуг ему было дивиться, что на всем пути спешно расступались москальские полки, избегая боя и нисколько не препятствуя ни своим, ни чужим. И лишь миновав лагерь и еще целых полверсты проскакав в погоне, он наконец пришел в себя от изумления, как неожиданно легко и скоро далась победа. Единым рывком хоругви рассеяли все москальское войско, а своих обидчиков загнали в непролазные чащи. Но изумление было недолгим. Измотанные кони шатались под гусарами, а сами всадники не в силах были даже оглядеться. Оставив седла, они попадали на землю. Однако через полчаса, отдышавшись, все опять были в седлах. Уверенные в победе, они открыто подъехали к лагерю, но тут их встретили яростной пальбой. Победа оказалась мнимой. Возвращаться пришлось окольно, лесом, и, когда они добрались до гетманского стана, было уже далеко за полдень. Густело, наливалось предвечерней краснотой солнце. Мягкие порывы ветра сонно ворошили листву. И слух уже привыкал к легким умиротворяющим звукам: спокойному посапыванию лошадей, пьющих воду, звону уздечек, шелестящим шагам по траве, тихому говору. Как будто и не было недавней жестокой сечи. Но если в гетманском стане царило затишье, то в москальском лагере, откуда все еще тянуло дымом дотлевавшей деревни, не унималась суматоха. Этого не мог не углядеть зоркий Жолкевский. Все так же грузным кряжем гетман стоял на взлобистой опушке под осинами, и все так.же темный лик его был непроницаем. Ретивый молодой Салтыков и ротмистры уже перестали донимать Жолкевского своими рискованными советами, которых немало выслушал он за эту битву, отступились, уразумев, что гетман твердо стоит на своем. Он больше не хотел рисковать. Неудачи не поколебали его, будто он их провидел. Но теперь ему было ясно, в чем слабость неприятеля. Вернувшиеся гусары известили гетмана, что Шуйский спешно укрепляется в обозе, стягивая туда разметанные полки и восемнадцать пушек. Трусливый воевода сам запирал себя в осаде и сам связывал себе руки. Отныне гетман мог выжидать сколько угодно: птичка залетела в клетку. А коли так, не всем придется по нраву отсиживаться в неведении и тревоге, безропотно покоряясь глупости безголового стратига. Верно, мнит: оградился пушками и тем уберегся. Но не так уж далека ночь, а во тьме пушки без проку. Ему бы самое время наступать - он же прячется. Роковое неразумье. Еще немного терпения, думал гетман, и гости оттуда непременно пожалуют. Жолкевский не ошибся. Вскоре появились первые перебежчики. Это были немцы, хмурые и растрепанные, в запыленных кожаных колетах с ободранными банделерами, в тяжелых сапогах с раструбами. Гетман принял их перед молодцевато грозным строем крылатой роты Казановского. Бодрый вид гусар наводил трепет и внушал особое почтение. Сняв громоздкие помятые шлемы с кованым гребнем, но не теряя достоинства, немцы объявили, что все наемники намерены вверить себя гетманской милости. За первыми пришельцами потянулись десятки других. Наемное войско вышло из повиновения своих начальников. Возмутились и наиболее стойкие шведы. Даже то, что Сигизмунд, как самый ярый враг короля Карла, был многим ненавистен, не удержало их от перехода к полякам. Нетерпимые обиды пересилили неприязнь. Обозленные наемники ругали бестолковщину и растерянность, царящую в воеводских шатрах, из-за чего войско было брошено на произвол судьбы. Всяк отбивался как мог, никто не знал своего места. Рослый и могутный шведский рейтар со спутанными светлыми волосами, налипшими на прокопченное пороховым дымом чело, гневно поносил прижимистого Делагарди, который спрятал казну и не выдал жалованье перед битвой, помышляя присовокупить к своей долю павших. Когда же запахло мятежом, Делагарди открыл сундуки, прямо с повозки хотел раздавать монеты, как базарная торговка раздает горячие пирожки. Неужто не заденет такое чести шведов? Не ради вынужденной подачки, а за честную плату они усердствовали в схватках, спасая от позора гнусных московитов. Рейтар затрясся от проклятий, замахал кулачищами, вспомнив, как он вскочил на повозку, зачерпнул горсть монет и швырнул ее под ноги скряги-предводителя. Пусть в Валгалле пирует на долю мертвых! Мигом были опрокинуты сундуки, в единый миг развалены обозы. Теперь никого не удержать. И в самом деле. Вокруг разъяренного рейтара густо скапливалась переметная толпа. А через поле, уже не таясь, шли новые отряды. Открыто выехав для переговоров с Делагарди к сожженному Клушину, честолюбиво придерживая, чтобы не спешил, коня, Жолкевский невольно повторил про себя слова Сигизмунда: "Виктор дат легес",- но не усмехнулся, а посмурел. Воспоминание о короле отравило радость триумфа. К самым достойным не благоволит проклятый Зигмунд, окружает себя лишь иезуитскими сутанами. И удача гетмана навряд ли будет отмечена заслуженной наградой. Но тут же воитель укротил себя: не пристало ему разменивать гордость на милость. Он уже достойно вознагражден за все своим успехом. Съехавшийся с гетманом ближайший соратник покойного Скопина Делагарди был бледен и удручен. Оставшиеся верными ему шведы напрочь отказались поддерживать Шуйского, коль он сам отгородился от них своими пушками. Чем их мог воодушевить Делагарди, если и за ним была вина: всю ночь беспечно пропировал в воеводском шатре и с похмельной головой объявился среди войска, когда битва была уже в самом разгаре? Проклятое русское гостеприимство: жрать до блевоты, пить до упаду. И проклятый варварский обычай: мудрых травят, а глупцы правят. Осиротело и рушится без Скопина войско. С честным было честным, с худым стало худым. Его и самого, до сей поры державшего себя в строгости, бес попутал: принялся обирать своих же. Тяжелым валуном лежала на душе вина - не выворотишь. Нет, подальше от Шуйского, подальше от его растлевающего смрада... Только переглянулись Жолкевский с Делагарди и сразу поняли друг друга. Никому из них не будет чиниться преграды - вольному воля. С,.миром разъехались. И тут же сигнальные трубы пропели отход шведского войска. Последние наемники снялись с места и в мрачном молчании прошествовали мимо польского стана. Измена - всегда бесчестье, но Делагарди не посчитал себя бесчестным: глупо проливать кровь впустую, постыдно защищать ничтожество. Хуже измены то. Увидев, что наемники оставляют их, москали во второй раз за этот злосчастный день переполошились. Никого нельзя было удержать. Лезли через телеги и рогатки, разбегались по лесу. В это время и налетели на них отдохнувшие хоругви. Тяжелым сокрушающим валом ударила рота Казановского, во весь опор неслись удальцы Порыцкого, кровь не успевала стекать с палаша Маскевича. Не сподручно ли рубить по спинам? Не легка ли погоня, когда никто не противится! Стон и вопли подстегивали несчастных беглецов. Страх гнал, а погибель догоняла. Не было большего позора для русских полков: разбежалось по лесу, рассеялось с великими трудами собранное Скопиным и за единый день расшатанное и загубленное его никудышным дядей войско. Дорога на Москву Жолкевскому была открыта.