Валерий Шамшурин - Каленая соль

Глава восьмая

Год 1610. Лето - зима

(Под Смоленском. Клушино. Москва. Калуга)

1

Сигизмунд увяз под Смоленском. Уже восемь месяцев длилась осада. Раскаленные пушки, беспрестанно лупившие по крепости, не могли разрушить ее мощных стен и башен, на совесть поставленных зодчим Федором Конем. Не оправдали надежд и взрывы петард и подкопы. Задымленная, почерневшая от копоти сожженных посадов, с залатанными на скорую руку проломами, с красными язвами выкрошенного кирпича смоленская крепость оставалась неприступной. По всем холмам и долинам вокруг нее, за Днепром и перед ним, почти у самых стен, среди вырытых шанцев и возведенных туров, широко раскинулись станы королевского войска. Не только шатры и палатки, малые срубы и землянки, а также в осень и зиму построенные из свежего леса хоромины, но и все окрестные монастыри были густо заполнены поляками, литвой, венграми, черкасами, немецкими пехотинцами Людвига Вайера, сбродными добычливыми шишами и другим ратным людом, который не столько хотел воевать, сколько поживиться. Но все это привалившее скопище лишь придавало решимости осажденным. Не единожды заводились переговоры со смоленским воеводой Михайлой Шейным о сдаче - воевода был так же тверд и упорист, как стены крепости. Одетый во все черное, с неподвижной головой, покоящейся на пышном воротнике-фрезе, ревностный католик Сигизмунд, шепча не то молитвы, не то проклятия, мрачнел день ото дня. Суровость короля давно стала притчей во языцех: дошлые польские хронисты отмечали в своих записях как событие особого значения все случаи скупой радости монарха. Под Смоленском Сигизмунд вовсе перестал улыбаться. Его главный советник литовский канцлер Лев Сапега как ни был искусен в увещеваниях и утешениях, уже не находил ободряющих слов. Всю Корону и Литовское княжество взбаламутил король, собрав квартное войско и призвав к оружию шляхетское рыцарство, дабы не упустить счастливый случай и наконец-то поставить на колени ослабевшую от смут Московию. Вопреки воле сейма он затеял это дело, помышляя легко и споро управиться с ним. Последние злотые отсчитывались из казны на оплату войска, уже доводилось обходиться больше посулами, чем звонкой монетой, но фортуна пакостила королю. Русские тушинские послы и перебежчики Михаила Салтыков с сыном советовали Сигизмунду стороной обойти непокорный Смоленск и пуститься прямо на Москву, суля полный успех: ведь на пути не было надежно укрепленных крепостей и засек, а дворянские и стрелецкие полки не в силах были совладать даже с бродячими ватагами из разбежавшегося воровского лагеря. Однако снятие осады высокомерный Сигизмунд. посчитал бы непоправимым уроном для своего королевского достоинства. Упрямы подлые смоляне, но он переупрямит их. Получив весть о том, что большое московское войско под началом Дмитрия Шуйского выступило из Москвы по смоленской .дороге, Сигизмунд растерялся. Еще недавно многие русские беглецы заверяли, что москали тайно сговариваются сместить царя Василия и по примеру тушинских бояр сообща призвать на престол королевского сына Владислава, а потому не посмеют идти против короля, и Сигизмунд, слыша это не раз, утвердился в том. Ныне же не только все его замыслы могли обратиться в прах, но и сам он оказался перед угрозой нового рокота своей бесноватой шляхты, жаждущей беспредельной, или, как она без конца любила повторять, "злотой" вольности. Сигизмунд вынужден был на время надеть личину кроткого правителя, прибегнув к помощи велеречивых иезуитов. Приглашенный в королевские покои глава осадного воинства влиятельный Ян Потоцкий был встречен такой лестью и похвалами, что чуть не поддался на уговоры двинуть собственные конные хоругви и пехоту против москалей. Однако никогда не покидавшая ясновельможного пана гонористость удержала его. Он заявил, что никому не может уступить чести покорения Смоленска, который, изнемогая от голода, болезней и пожаров, истратив почти все свои оборонительные силы, вот-вот должен был пасть. Скрепя сердце, король обратился тогда к нелюбимому им польному гетману Станиславу Жолкевскому. Пан Жолкевский был уже в преклонных летах, морщинистый и сивоусый, но, несмотря на свои шестьдесят с лишком лет, обладал еще телом крепким и умом здравым. Гетмана знали как противника коварной войны с Московией, и он ввязался в нее потому только, что не выносил шляхетского разгула и стоял за власть сильную, верховную, без которой, по его разумению, Речь Посполитая давно бы распалась из-за бесчисленных сутяжных раздоров. Удрученному низкими затеями с самозванцами и бессмысленной осадой Смоленска, ему, однако, не предоставлялось никакого иного выбора, кроме как принять сторону короля. Он уже ранее доказал ему свою верность, наголову разбив под Гузовом мятежников-рокошан Зебжидовского, но Сигизмунд подозревал в строгом степенном гетмане нетвердого адепта католичества, слишком открыто желавшего унии Польши с Московией. Жолкевский, не дрогнув бровью, выслушал сетования короля и спокойно согласился двинуться навстречу подступающему противнику. Он тяготился долгим сидением под Смоленском, перекорами с влиятельными братьями Потоцкими, наведением порядка в осадном лагере и, не показывая вида, все-таки обрадовался поводу действовать по своему усмотрению. - Ад майорем деи глориам32,- с торжественностью, словно в костеле, возгласил король, не ожидавший так скоро получить согласие польного гетмана. Старый Жолкевский с трудом сдержал усмешку: Сигизмунд любил говорить языком высокопарным. Однако величественные жесты и монашеская строгость не могли помочь королю выглядеть мудрым и значительным, как того ему хотелось. Суровость облика - вовсе не примета большого ума. И придирчивую шляхту уже давно не могли обмануть велемудрые речи, с которыми король пыжисто выступал на сеймах: ведали - речи эти загодя сочинялись непревзойденным скрибентом Петром Скаргой. Для обихода же Сигизмунду вполне хватало латинского запаса, тем более что польского языка он избегал, нетвердо зная его. Швед по рождению - он не стал шведом, а надев польскую корону, не обратился в поляка. Приверженность к национальному считал дикостью. В Швеции от него отреклись, в Польше его презирали. И не будь поддержки влиятельной католической церкви и католиков-магнатов, он быстро лишился бы -всякой власти. Рассеянные тучи рокоча могли снова сомкнуться в любой миг. Однако поход на Московию пригасил недовольство шляхты: все хотели богатой поживы и толпой поспешили за королем. Иные даже громко превозносили Сигизмунда: угодников во все времена хватало. Грузным нахохлившимся вороном сидел король в дубовом кресле. - Ад майорем деи глориам, - важно повторил он и, помедлив, с еще большей важностью изрек:- Виктор дат легес!33 Побед еще не было, но король явно хотел сказать больше, чем сказал. Жолкевский напрягся, разгадывая неясный намек. Рассудил по-своему. Сигизмунд, верно, полагался только на благоприятный исход, хотя дело опасное и неверное: москали двинули под Смоленск несколько десятков тысяч, а гетману едва ли набрать и один десяток. Но защелкнулся капкан: неуспех удачливого полководца король истолкует как измену или умышленный вред. И ничего не будут стоить былые заслуги старого гетмана перед Короной: верная служба в молодые годы Стефану Баторию, усмирение казачьего бунта Наливайки, победные схватки со тредами в Лифляндии и, наконец, разгром рокошан. А все потому, что гетман не показал себя примерным католиком и тем вызвал подозрение. И выходило так, что теперь он сам по доброй воле взялся держать ответ за судьбу всего польского воинства в Московии, от чего король так ловко освободился. Даже при неудаче под упорным Смоленском виновным окажется Жолкевский. Король подставит его вместо себя, как когда-то подставил первого самозванца. "Виктор дат легес" - это сказано для победителя. А королю во всех случаях не быть побежденным. Однако гетману ли теряться! Он уже прикидывал в уме силы, которые поднимет: свой полк и полк Струся, хоругви князя Порыцкого, Даниловича, Олизарова, Малынь-ского, Калиновского, конные сотни казаков... Уткнув клин бородки в накрахмаленную фрезу, Сигизмунд пытливо взглядывал на бывалого предводителя и не усматривал в его лице смятения. Жолкевский был из тех редчайших людей, которые скорее умрут, чем нарушат слово. Но в открытой прямоте гетмана королю, привыкшему к ритуальной изощренности приближенных, виделось нечто низкое. Лукавство, изворотливость, утонченная лесть - такое искусство могло быть привилегией людей самого высокого достоинства. В отличие от них польный гетман был грубоват, и от него слишком разило конюшней и пороховым дымом. Ему доступны цели простые, ближние, а об иных не стоит с ним и заговаривать. Тем более, что он ненадежен в вере. Не только отпор выступившему врагу, не только возврат спорного Смоленска и вовсе не престол для сына, которого манили на царство беглые тушинцы, нужны были Сигизмунду. Он помышлял безраздельно овладеть всей Московией, целиком подчинить ее себе и обратить в католичество. Великий Рим приветствовал сей апостольский помысел, еще ранее поощрив затею с самозванцем, а священный орден незабвенного Лойолы благословил короля на угодную богу расправу со схизматами, огнем и мечом. В просторной Московии было много места для усмиряющих костров. Всякое насилие сочтется за очищение от грехов, за святое дело. А у короля был и свой веский повод: кровную обиду нанесли ему москали, соединившись с его первейшим врагом, родным дядей Карлом, который перекинулся к протестантам и лишил его шведской короны, самолично завладев ею. Не только военный, а великий крестовый поход задумал Сигизмунд. Но что до того закоренелому вояке, который иззубренную баторовку34 ставит выше любой веры и без разбору привечает в своих хоругвях католиков и протестантов, ариан и подлых москальских схизматов, лишь бы они были справными жолнерами? Оставшись один, король подошел к распятию на стене, истово зашептал: - Патер ностер, кви эс ин коэлис!.. Фиат волюнтас туа35... Он молился под грохот пушек, бивших по Смоленску.