Георгий Попов - За тридевять планет

Глава десятая

Я сматываю удочки

Кстати, это много и мало — сутки, — в зависимости от того, в чьих руках они находятся.

Помню, однажды, по случаю дня рождения, отец купил мне часы. Я стал наблюдать и сделал потрясающее открытие: стрелки часов никогда не поворачивают вспять. Секунды, точно маленькие песчинки, падают в бездну прошлого, образуя горные кряжи столетий и тысячелетий.

Позже, когда я попал в ежовые рукавицы командира отряда и Главного конструктора (к сожалению, я не могу назвать их имен), история цивилизации предстала передо мною как колоссальная мозаика, сложенная из цветных столетий и тысячелетий, если можно так выразиться, и я буквально физически ощутил бесконечность времени.

Мне стало жутковато. Время бесконечно, а жизнь человеческая так коротка… Но тут я открыл закон относительности — не эйнштейновский, а свой собственный. Все на свете относительно, в том числе и время.

Значит, от нас самих зависит — прожить жизнь, как одно мгновенье или как тысячу лет.

И я превратил минуты в часы, дни — в годы, а годы — в столетия. Несмотря на огромную занятость (спросите у тех, кто готовится стать космонавтом), я стал внимательно присматриваться ко всему, что меня окружало, и вдруг увидел, что закаты и восходы не повторяются, облака сегодняшние не бывают похожи на облака вчерашние и что нет человеческого лица, которое было бы неизменным вчера, сегодня и завтра.

Из этого открытия следовало еще одно, может быть, самое важное и потрясающее. Стихи Пушкина, первая симфония Калинникова (моя любимая симфония), памятник Петру Великому в Ленинграде, всякие старинные архитектурные ансамбли, в том числе Кремль и храм Василия Блаженного, как и все недавние времянки, состоят не только из букв и нот, из бронзы и камня или кирпича, но еще и из секунд, минут и часов своего времени.

Как-то на занятиях я сказал: — Нельзя кирпичи превратить в секунды. Но секунды превратить в кирпичи можно.

Главный конструктор (а занятия проводил именно он), человек темпераментный, не лишенный отчасти даже экзальтации, некоторое время смотрел на меня, как бы что-то прикидывая и взвешивая, и вдруг захлопал в ладоши.

— Верно, Эдя, верно! — воскликнул он на весь Звездный городок, где жили космонавты. Глаза его сверкали, как они могут сверкать у человека, переступившего порог Храма Истины.

Потом он стал развивать мою мысль дальше и скоро превратил ее- в стройную систему, которая, по его словам, должна произвести переворот во взглядах людей. Он так и сказал- переворот во взглядах людей, и сказал таким тоном, что у меня мурашки побежали по коже.

Так вот, памятуя об открытии, сделанном еще там, на Земле, я и здесь, на этой планете, держал ухо востро. Кое-что увидел, кое-что узнал, собрал семена ценнейших культур, которые, как не трудно догадаться, состоят не только из молекул, необычайно сложных по своей структуре, но и из секунд, минут, часов, дней, месяцев, лет, веков, а может, и тысячелетий здешнего времени.

Впрочем, насчет тысячелетий я так, ради красного словца сказал. Секунды, часы, месяцы и годы куда ни шло, а что касается веков и тысячелетий, то тут еще доказать надо.

Пусть сутки, думал я, но эти сутки, эти двадцать четыре часа принадлежат мне. Значит, от меня и зависит, каким содержанием их наполнить, во что превратить. Само собой разумеется, что писать стихи, сочинять симфонии и тем более возводить храмы я не собирался. Но и кейфовать, а проще говоря — сидеть сложа руки, не входило в мои расчеты.

II

Итак, завтра. Ровно через сутки.

Сходив в столовую и позавтракав, я воротился обратно домой и стал собираться. Собственно, сборы были недолги. Я сложил все в довольно большой целлофановый мешок и отправился в лес, где стоял мой корабль.

И вот тут-то я обнаружил главную опасность. Этой опасностью оказалась все-таки здешняя ребятня, будь она неладна, — дед Макар как в воду глядел. Остановив самокат, я вылез из-за руля и… ахнул, а говоря иными словами, подскочил от неожиданности. На поляне, кроме Сашки, Федьки и Гоши, собралось человек тридцать их дружков.

— Что это значит? — сказал я строго.

Гоша и Федька поглядели на Сашку, из чего я заключил, что виноват во всем он, Сашка. Меня это взбесило окончательно. Я ему, подлецу, поверил, а он…

— Что ж молчите? Отвечайте, я вас спрашиваю!

— Им так хотелось посмотреть на человека с другой планеты, дядя Эдуард! Но они — ни-ни! — они больше никому не скажут! — Сашка обернулся к мальцам-огольцам и горячо, даже как-то запальчиво продолжал: — Правда, ведь никому не скажем? Ну, скажите, что правда!

— Правда, правда, — дружным хором ответили все тридцать мальцов-огольцов.

Ну, что прикажете с ними делать?

— Ладно, я вам верю. Я верю, что вы никому больше не скажете. Никому-никому, даже отцу родному. Но у нас на Земле в таких случаях принято давать клятву… — И я популярно объяснил, что такое клятва.

Мальцы-огольцы (а среди них были совсем карапузы, лет пяти-шести) оказались на редкость сообразительными. Федька сказал, что клятва ерунда, это им ничего не стоит, и кивнул Сашке. Тот поднялся на кочку и вскинул руки.

— Все вместе, вместе… Повторяйте за мной… «Мы больше никому не скажем…» Ну, начали!

— Мы больше никому не скажем! — прокатилось по лесу.

— Э-э, этого мало! — заметил я, когда Сашка хотел было спрыгнуть с кочки. — После того, как вы произнесете фразу, надо трижды повторить слово «клянемся». Вскинуть правый кулак вперед и вверх и трижды повторить: «Клянемся! Клянемся! Клянемся!» — вот так.

— Это мы в один момент! — заверил Сашка и весело кивнул мальцам-огольцам: — Приготовились… Начали!

Мальцы-огольцы повторили:

— Мы… больше… никому… не скажем…

Потом сделали небольшую паузу и трижды выдохнули:

— Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Мне показалось, что клянутся они с удовольствием, не думая о том, какие обязательства эта клятва на них накладывает. Во всяком случае, глаза их сверкали, а щеки горели, что свидетельствовало о подъеме духа.

— Хватит! — сказал я, обращаясь ко всем сразу. А теперь по домам, по домам!

Но мальцы-огольцы и не думали расходиться. Наоборот, они сначала робко, нерешительно, а потом все смелее и смелее стали обступать меня со всех сторон.

— Нет, дядя Эдуард, по домам мы не пойдем, сказал Гоша и подался вперед.

И тут я увидел в руках у мальцов-огольцов какие-то мешочки, коробочки, совсем небольшие, кстати сказать. Мешочки, например, были величиной с ладонь, а коробочки и того меньше.

— Нет, дядя Эдуард, — повторил Гоша и, сделав еще шаг или два, протянул свой мешочек.

И другие стали подходить и класть — прямо на землю. Они делали это довольно быстро, но без суеты и толкотни, весело, но без смеха, как делают, исполняя приятную обязанность. При этом я не заметил какихлибо особенных, исключительных жестов или, скажем, мимических движений.