Жюль Верн - Клодиус Бомбарнак (перевод Е. Брандиса, Н. Брандис)

— И вдобавок ко всему, — замечает майор, — вы успели еще жениться в дороге.

— Wait a bit! — произносит янки каким-то странным тоном. — Извините, мы торопимся.

— Не смеем вас задерживать, мистер Эфринель, — говорю я. — Позвольте только сказать до свидания миссис Эфринель и вам.

— До свидания, — буркнула американизированная англичанка, еще более тощая и сухопарая, чем в начале путешествия. И прибавила, обращаясь к мужу: — Мне некогда ждать, мистер Эфринель.

— А мне и подавно, миссис…

Мистер, миссис!.. Вот как! Они уже больше не называют друг друга Фульк и Горация!

И молодожены порознь направляются к выходу. Мне невольно приходит в голову, что маклер должен повернуть направо, а маклерша налево. Впрочем, это их дело.

Остается еще сэр Фрэнсис Травельян, немое лицо, не произнесшее ни одного слова на протяжении всего путешествия.

Эге! Вот, кажется, подходящий случай услышать его голос, и я непременно этим воспользуюсь!

Флегматичный джентльмен стоит на платформе, презрительно оглядывая вагоны. Он только что достал сигару из желтого кожаного портсигара, встряхнул коробок и убедился, что в нем не осталось ни одной спички.

А моя сигара — превосходнейшая «лондр»! — сейчас как раз зажжена. Курю ее с наслаждением знатока, испытывая, признаюсь в этом, некоторую жалость, оттого что она последняя и таких отборных не найти во всем Китае.

Сэр Фрэнсис Травельян делает движение в мою сторону. Жду, что он попросит огня, или «света», как говорят в этом случае англичане. Сейчас услышу от него традиционное «some light».

Но джентльмен только протягивает руку, и я машинально подаю ему сигару. Англичанин берет ее двумя пальцами, большим и указательным, стряхивает белый пепел, прикуривает, и тут я по наивности воображаю, что если он не сказал «some light», то уж никак не забудет вымолвить «thank you, sir!».

Как бы не так! Затянувшись несколько раз своей сигарой, сэр Фрэнсис Травельян небрежно бросает «лондр» на платформу и, не удостоив меня даже кивком, показывает спину и мерным шагом, как истый лондонец, уходит с вокзала.

«И вы ничего не сказали?» — спросит удивленно читатель. Нет! Я остолбенел, не выразив возмущения ни единым словом, ни малейшим движением, так как был сражен наповал этой ультрабританской бесцеремонностью.

Эх, попался бы мне этот джентльмен!.. Но я никогда больше не видал сэра Фрэнсиса Травельяна из Травельян-Голла в Травельяншире.

Через полчаса мы устраиваемся в «Гостинице десяти тысяч снов». Там нам подают обед, приготовленный по всем правилам китайской кухни. Покончив с едой «во вторую стражу», — если уж употреблять местные выражения, — мы расходимся по своим не слишком комфортабельным комнатам, ложимся на узкие кровати и тотчас же засыпаем, утомленные долгим путешествием.

В десять часов меня разбудила мысль о необходимости выполнить печальную обязанность — попасть на улицу Ша-Хуа раньше, чем роковой ящик будет передан его собственнице, Зинке Клорк.

Пора вставать! Ах, если б Кинко был жив, я отправился бы на вокзал, чтобы, как обещал, присмотреть за выгрузкой драгоценного ящика. Затем пошел бы следом за подводой на улицу Ша-Хуа и даже помог бы его перенести в комнату Зинки Клорк!.. Воображаю, какое было бы ликование: стенка отодвигается, жених выскакивает из ящика и бросается в объятия хорошенькой румынки!..

Но нет! Ящик будет пустым, пустым, как сердце, из которого вытекла вся кровь!

Около одиннадцати часов я выхожу из «Гостиницы десяти тысяч снов», подзываю китайский экипаж, напоминающий паланкин на колесах, даю адрес Зинки Клорк и качу к ней через весь город.

Из восемнадцати провинций Китая Чжили самая северная. Она состоит из девяти округов со столичным городом Пекином или «Шун-Тянь-фу», что значит «город первого ранга, повинующийся небу».

Не знаю, действительно ли эта столица повинуется небу, но законам прямолинейной геометрии — несомненно. Каждый из четырех городов, включенных один в другой, представляет собой квадрат или прямоугольник. В гак называемом китайском городе находится маньчжурский, в центре маньчжурского — Желтый, или Хуанчэн, внутри Желтого — Пурпурный город, или Тэиньчэн, то есть «Запретный»[104]. И в пределах этой симметричной планировки, окружностью в двадцать миль, насчитывается около двух миллионов жителей, в подавляющем большинстве китайцев, а также несколько тысяч монголов, тибетцев и татар.

На улицах Внешнего города такая толчея, что мою коляску на каждом шагу подстерегает какое-нибудь препятствие: то группа странствующих торговцев, то тяжело нагруженные ручные тележки, то мандарины со своей шумной свитой. Настоящий бич китайской столицы — бродячие собаки, облезлые и паршивые, с бегающими глазами и оскаленной пастью. Они пожирают отбросы и набрасываются на иностранцев, которых узнают, видимо, по одежде. Счастье, что не иду пешком, и у меня нет никаких дел ни в Запретном городе, куда не пускают простых смертных, ни в Желтом, ни в маньчжурском.

Китайский город имеет вид прямоугольника, разделенного на две приблизительно равные части Большой улицей, которая тянется с севера на юг, а с востока на запад ее пересекает, также посередине, улица Ша-Хуа. При такой планировке нетрудно найти дом, где живет Зинка Клорк.

Наконец около полудня экипаж останавливается перед невзрачным домом, в котором, судя по вывескам, живут главным образом чужеземные ремесленники, снимающие здесь комнаты.

Комната Зинки Клорк на втором этаже, с окном на улицу. На дверях табличка: «Зинка Клорк». Стучусь. Мне отворяет весьма миловидная девушка. Кинко почти не преувеличил, назвав ее красавицей. Это стройная блондинка, лет двадцати двух — двадцати трех, с черными, румынского типа, глазами, и очень приветливым, улыбающимся личиком.

Разве она не знает, что Трансазиатский поезд прибыл в Пекин вчера вечером? Разве не ждет с минуты на минуту своего жениха?

И я, как злой вестник, должен уничтожить ее радость, прогнать эту милую улыбку.

Зинка Клорк очень удивлена, увидев на пороге незнакомого иностранца. И так как прожила несколько лет во Франции, то сразу же узнает во мне француза и спрашивает, чем заслужила такую честь.

Необходимо взвешивать каждое слово, чтобы не убить бедную девушку печальной вестью.

— Мадемуазель Зинка… — начинаю я.

— Как, вы меня знаете? — восклицает она.

— Да… Я приехал вчера Трансазиатским экспрессом.

Девушка бледнеет, ее красивые глаза затуманиваются. Не открылась ли проделка с ящиком? Может, Кинко пойман, арестован, брошен в тюрьму?..

Торопливо добавляю: