Андрей Попов - Обманутые сумасшествием

– Плюнь на все это. Ничего не было. Осязаемые галлюцинации — первая степень помешательства.

– Когда же наступит вторая степень?

– Когда ты выйдешь на улицу и на небе вместо звезд увидишь большую фигу, направленную прямо на тебя.

– Если ты еще шутишь, значит, у тебя крепкие нервы.

– Не жалуюсь.

Капитан удалился — тихо, бесшумно, не сказав больше ни единого слова и делая свое явление похожим на мистическое наваждение. Он направился к каюте Фастера. А тот только что поднялся с колен и еще продолжал по инерции перебирать четки.

– Я тебе не помешал?

– Нет, заходи.

Кьюнг обнаружил себя в обществе духовных учителей, их абсолютно живые пронзительные взоры, как с икон, смотрящие с портретов не смогла бы почувствовать только самая черствая, закостенелая в атеистическом невежестве душа. Кьюнг, видимо, все же не относился к категории безнадежных безбожников. Почувствовал. И даже — прочувствовал. Несомненно, в этой каюте пребывал совершенно иной дух, явившийся из запредельного мира. Все вокруг было пропитано молитвами и текстами священных книг — дышало святостью и отражало эту святость. Всякий, кто попадал сюда, невольно ощущал перемену в самом себе.

– Фастер, я хотел бы с тобой кое о чем потолковать.

– Садись.

– Ты случайно не сочинил никакой поэмы?

– Чего? — последовало искреннее изумление, и светлые брови неестественным образом изогнулись.

– Ну, тогда сразу приступим к делу. Желаю побеседовать с тобой как человек разумный с человеком разумным. Думаю, мы найдем общий язык. Я всегда был материалистом и этого не скрывал, но притом уважительно относился к людям высоких идей, если… если чувствовал, что эти идеи являются сутью их жизни, а не прикрытием, под которым таится нечто другое. Хочу тебя спросить, только хорошо подумай, прежде чем ответить: ты до сих пор считаешь, что планета населена душами умерших, и что все убийства и прочие проказы дело их рук? — по серьезному, немного встревоженному тону капитана можно было сделать ошибочное допущение, что он сам чуть ли не верит в это.

Фастер некоторое время молчал. Казалось, он думает над поставленным вопросом, но на самом деле он вспоминал недавний сон, который после внутренних колебаний все же решил выложить для постороннего слуха. Просто тоже хотелось поделиться собственными переживаниями. Кьюнг ни разу не перебил, выслушал до конца, при этом выглядел слегка задумчивым. По выражению его лица о большем судить было невозможно. Окончив рассказ, Фастер сделал свои заключения, не дающие ничего определенного:

– Каким образом ОНИ убивают, и кем ОНИ для этого пользуются — сказать трудно. Но то, что для нас кажется убийством, для НИХ — приглашение в лучший мир.

Ох, как стара и как заиграна эта пластинка! Кто-то высказал одну рациональную мысль: мол, если из всех религий выжать соки, то по сути своей они станут абсолютно одинаковым набором духовных аксиом: верь, надейся, почитай, не убий, не укради… и т. д. В этом же списке и что-то там о «лучшем мире».

– ОНИ — надо понимать, души умерших?

– Это МЫ, только в недалеком будущем.

– Ну что ж, благодарю за проповедь, вернее — за откровенность. Я пошел спать. Благодарение твоему Брахме, что он не лишил нас этого, пожалуй, последнего удовольствия.

Дверь каюты с мягким нежным звуком отворилась и почти тут же захлопнулась, оставив каждого наедине с глубокомысленным одиночеством.

«Гермес» — это металлическое рукотворное божество — безучастно продолжал возвышаться над поверхностью планеты, проникая в самую гущу небесной темноты, как бы соединяя собой небо и землю, если то, что вверху, вообще мыслимо назвать небом, а то, что внизу — землей. Его двенадцать опор мертвой хваткой вонзились в пески. Он держал планету в своих цепких объятиях или она его — предмет риторических споров, но он был беспристрастным свидетелем всех происходящих здесь событий, молчаливым хранителем тайн, безгласным глашатаем мертвой тишины и слепого безмолвия, проповедником прибывшего разума и недоуменным наблюдателем творящегося здесь безумия. Он, подобно фантастическим кораблям будущего, не обладал интеллектом, тем более — был лишен чувств, индифферентно перенося все происходящее. Его металлическое спокойствие временами передавалось и экипажу — тогда у них среди тревог и неосознанных волнений наступали периоды зыбкого затишья: работа шла своим чередом, страхи притуплялись, воскресала робкая надежда на что-то лучшее, существующее вне этой темноты. А мысль, что они когда-то все же вырвутся из ее плена, придавала сил продолжать свой подвиг. Но никто еще не знал, насколько обманчив пьянящий покой и насколько убийственно излишнее расслабление. Даже Фастер своим эзотерическим зрением не мог предвидеть, что с горизонта будущности на них накатывается новая волна тревог, новый смерч беспощадных событий, ломающих рамки всякой логики и парализуя всякое здравое осмысление действительности. В лексиконе экипажа этот период будет назван эпохой Кукольного Театра. Представление вот-вот начнется, потерпите, господа… Все, что случалось раньше, поддавалось хоть какому-то натянутому объяснению. Но то, что началось твориться сейчас, воистину было последним детищем нонсенса. Абсурд, оказывается, самая капризная вещь на свете, порой вытворяет такие фокусы, что и в голову не придут. Понятие о реальных вещах и их законах было перевернуто, здравое мышление стало почитаться забавой где-то живущих людей, научный детерминизм — лишь вымыслом наивных философов. Страх, как единственная реальная субстанция, существующая на Флинтронне, диффузией проник в тело каждого, охладил кровь и каким-то острым заледенелым куском отложился в сердце. Здесь уже не было смельчаков, не осталось героев — они закончились.

Айрант проснулся раньше всех, от души выругался, оделся и направился в грузовой отсек, полагая, что остальные уже там. Огни звездолета еще брезжили рассветом и не горели на полную яркость. Утренние краски, разлитые по бесконечному лабиринту переходных салонов (по виртуальным джунглям, степям и водным просторам), у него, как у поэта, должны бы вызвать чувство всего прекрасного и произвести вдохновение к очередному сонету, но что-то уж со слишком невзрачной физиономией он открывал шлюзовое соединение и со слишком долгим ворчанием, проклиная все сущее, приветствовал вечно спящих пассажиров.

– Привет, консервы! Бока еще свои не отлежали?

Единственное, что хоть немного радовало глаз, это полуопустевшие стеллажи: худо-бедно, а почти половина работы была преодолена, половина навозной кучи перекидана — с одного пустого места на другое пустое место. Сравнение, конечно, циничное, но более деликатного ему в голову ничего не приходило. Казалось, уже само сознание пропитано миазмами разлагающихся трупов.