Ирина Дедюхова - Армагеддон №3
— Это и есть то, чего я больше всего боялся, — сказал ей Седой, когда Ямщиков в очередной раз хлопнул дверью купе. — За ним пришла Ложь и заявила на него свои права. Не могу не отметить единственный положительный момент происходящего: Серафима больше не таскается по всему вагону. Удивительно, но свое дело она знает. Не переживай, Флик, это бессмысленно. В сложившейся ситуации мы с тобою полностью лишены маневра. Давай-ка, пока подобьем бабки. Итак, что эта бабка наплела тебе по поводу жертвоприношений и Ока Бога?.. Что нам пробарабанил источник "Серафима-1"?
Марина тихо сообщила всю тщательно отфильтрованную информацию, выданную ей Серафимой Ивановной до заселения в вагон Наталии Семеновны.
Жертвоприношение человека во все времена считалось высшим ритуальным актом, увенчивающим иерархию прочих жертв. Само ритуальное расчленение жертвы — символизировало акт Сотворения мира. В частности, источник Серафима-1 сослалась на какой-то мотив некого русского стиха из "Голубиной книги", где описывалось, как из тела первосущества (предположительно Бога или Адама) творится весь мир в следующей последовательности: из лица — солнце, от груди — месяц, а все сословия — из частей тела Адама и т. д. Таким образом, акт сотворения нового мира непременно увенчается человеческим жертвоприношением. Единичным или множественным.
Космогоническому акту близок по символике и строительный смысл жертвоприношения. В этом случае жертва необходима для успешного завершения строительства нового дома или вместилища, крепости и т. п. По дохристианской, традиционной картине мира считается, что человеческая жертва воплощает образ мирового древа, центра мира и космической оси: на жертве, добровольно принесенной у основания мирового древа, стоит весь мир. Именно поэтому повторное привнесение насильственной человеческой жертвы у Нижних Врат (как правило, Врата символизируют некий столб), — является попыткой опорочить, принизить жертву мировому древу, которая являлась добровольным актом подвижничества и монашеского подвига.
Человеческое жертвоприношение призвано обеспечить нормальный взаимообмен с миром сверхъестественного, существенно «обновить» и упрочить новое, формирующее по иным законам мироздание в целом.
Жертвоприношение называлось мольба, жертва, а так же — братчина. В этом случае особое значение приобретает само название приносящих жертву. Лучше всего, если они будут называться каким-нибудь «братством», а при самом жертвоприношении называть друг друга «сестрами» и "братьями".
— Или просто, — братишками, — с горечью заметил Седой совершенно некстати. — Что там известно про Око?
Про само Око источник Серафима-1 предпочла не распространяться, опасаясь сглаза. Источник лишь сослалась на заветы предков, беречь родную землю как зеницу Ока, подтверждая предположения других источников, что если ставится вопрос о самой зенице Ока, то Армагеддон можно считать проигранным. Далее источник употреблял исключительно более обтекаемое выражение — Глаз. В аксиологии источника Глаз наделяется высшей оценкой. По представлению источника, это — орган зрения, при помощи которого можно воздействовать на окружающий мир и людей, главным образом, отрицательно. В системе этих представлений Глаз не только соотносится с внутренним миром человека и считается вместилищем души. Источник искренне верил, что в момент смерти душа выходит из тела через глаза. Аномалии глаз (косоглазие, сросшиеся брови, слишком длинные веки, отсутствие ресниц, краснота, перевернутое отражение в зрачке и др.), подобно другим телесным недостаткам, трактовались им как знак принадлежности человека к демоническому миру.
Кроме того, источник сообщил, что имеет жесткое табу на вязание носок в пятницу, поскольку от этого действия глаза засоряются и колются предположительно святой Параскевой Пятницей. Всем, кто не соблюдает данный запрет, "матушка Прасковея" непременно засорит глаза куделью.
Открытые глаза покойника воспринимались источником как предвестие еще одной смерти. Поскольку именно через открытые глаза покойного несущие смерть «высматривают» нового покойника. В родных Ванюках источника Серафима-1 на Троицу ходили на кладбище всей деревней обметать могилы, полагая что "прочищают глаза у родителей", а по вечерам жгли на могилах свечи, чтобы покойникам "там было все видно".
— Не густо, но, за неимением других источников, и этот сойдет, — проворчал Седой замолчавшей Марине. — А ты заранее не вешай нос! Я все равно верю! Пусть Боец у нас нынче показал себя отъявленным мудаком, но что-то в этом раскладе должно возникнуть… Лазейка должна быть!
На третий день этого кошмара Ямщиков впервые даже не подготовил их купе к ночи. Седой с Мариной молча начертали пентаграммы и разложили гвозди. Ямщиков в это время, повернувшись к ним задницей, бесцеремонно рылся у нее в косметичке в поисках дезодоранта. В купе он ненадолго зашел уже чисто выбритым. Поменяв рубашку, он, ничего не сказав попутчикам, решительно направился в дальний тамбур.
Марина посмотрела в непроницаемые темные очки Седого и опустила глаза. Седой равнодушно приказал ей заканчивать подготовку без него, а сам отправился куда-то в конец вагона, видно, по надобности. Сил вынести еще что-то у нее уже не было. Обливаясь слезами, Марина упала на свою полку. Боже мой, какой же горькой оказалась ее никому не нужная любовь… И сердце ее разрывалось от беспричинной жалости к себе и еще какого-то сладостного, мучительно щемящего чувства…
НА КОЙ ПРОКУРОРШАМ МУЖИКИ
Сердце Пирогова Льва Борисовича, того самого красавца, встречавшего утром прокуроршу у вахты, разрывалось от беспричинной жалости к себе и еще какого-то непонятного щемящего чувства, когда он осторожно вошел в темный конференц-зал ФПГ «Местнефть». Однако только он рукой нашарил рубильник, прикрытый небольшой панелью с крошечной индикаторной лампочкой, как из глубины зала раздался свистящий хриплый голос главы ФПГ господина Восьмичастного:
— Не включай свет! Сядь и не суетись!
Лев Борисович сел, щурясь в непривычной после ярко освещенного коридора темноте. Он пытался определить, где же сидит в раздумьях его шеф, как шепот Вильгельма Бенедиктовича раздался в непосредственной близости, прямо за его спиной:
— Как же ты меня подвел, Лева!
В голосе было нечто такое, от чего Лев Борисович не решился оглянуться на господина Восьмичастного, а только жалко поник головой. Естественно, сейчас прокурорша явится арестовывать генерального директора из-за безобразной сцены, разыгравшейся в приемной. Его доля вины есть, конечно, но все-таки можно было не доводить дело до…
— Заткнись! — оборвал его с шипением господин Восьмичастный. — Заткнись и слушай! Все гораздо хуже. Никаких обвинений по "безобразным сценам", как ты изволил выразиться, предъявлено не будет. Она кое-что украла у меня, и с этим мне предстоит разбираться самостоятельно. Ты их не должен был пропускать в здание! Заткнись! Я знаю, что сам разрешил! Но ты должен был сразу вычислить старуху!
Лев Борисович в недоумении пожал плечами. Никаких недочетов со старухой он не видел, бухгалтерия отрапортовала о готовности к проверке — какие могут быть недочеты? Он смонтировал отличный фильм, разослал по всем каналам и рассчитывал, что в конференц-зал его пригласили для благодарности и дальнейших указаний, а не для разносов по поводу того, что в его обязанности входить не может. И вообще, если бы шеф меньше злил руководство области и федеральных представителей явными закидонами, то и таких непоняток не происходило бы.
— Это какими же «закидонами» я кого-то разозлил? — поинтересовался у него Восьмичастный. Лев Борисович уже привык, что некоторые вещи, касаемые исключительно его лично, Вильгельм Бенедиктович каким-то образом слышит из головы, поэтому давно привык в рабочее время размышлять о начальстве корректно. Но не в этом случае.
— Вильгельм Бенедиктович! Для какой цели, к примеру, надо было покупать зарубежный футбольный клуб? Виолетта вам готовила обзор прессы — никто про такое хорошо не скажет! Футбол начал объединять общество, рождать в нем пусть жалкий, но все-таки патриотизм. А патриотизм — это прерогатива государства. Зачем было лезть в государственные интересы? Любому топ-менеджеру понятно, что несколько тренеров с мировым именем обошлись бы гораздо дешевле, можно было создать несколько отечественных клубов, вроде этого!
Лев Борисович говорил, преодолевая какие-то сомнения, которые вдруг стали появляться непосредственно внутри его головы. Будто кто-то внутри него, практически он сам, а вовсе не Вильгельм Бенедиктович, склочно пытался возразить самому себе без всякой логики, вне связи с долгими тяжелыми раздумьями о поведении своего шефа: "Но ведь продавался только этот клуб! Ты же знаешь, мадридский «Реал» — не продается. А знаешь, как мне с самого детства хотелось купить мадридский «Реал»? Знаешь, какое трудное у меня было детство? Как обидно, когда говорят об этом клубе, будто это единственная возможность влезть в круги европейской аристократии! Все мы родом из детства, все мы играли мальчишками в футбол… Вот пускай теперь все они обосруться!"
