Алексей Корепанов - Время Чёрной Луны

Она была страстной и ненасытной, она стонала, вжимаясь затылком в подушку и царапая мои плечи своими лакированными ногтями, она быстро дышала и кусала бледные губы, и в приглушенном свете висящего над постелью бра я видел ее полузакрытые глаза…

А наутро все повторялось снова, только уже без включенного бра, а потом мы вместе пили чай и она начинала злиться и осыпать меня холодным дождем несправедливых слов. Я хлопал дверью и уходил, но наступала весна, и наступало лето, и осень, и зима – и она вновь звонила мне… или я звонил ей. И снова и снова возобновлялись наши сладко-горькие встречи. Мы вполне могли обходиться друг без друга, и обходились друг без друга, но иногда нас тянуло навстречу, как куски магнита, как ночных путников к костру…

И что же случилось теперь? Ее знакомое и такое обольстительное тело неподвижно лежало в пятне света, и всегда насмешливые или злые глаза сейчас были просто двумя малахитовыми камнями, украшающими застывшую маску бесстрастного, но все равно очаровательного лица. Кто такие эти остальные восемь человек, я не знал. Я никогда раньше не встречал их. Разве что где-нибудь в толпе?

Неподвижные тела не наводили, однако, на мысль о смерти; скорее, они были похожи на поверженные статуи, на манекены с мельчайшими анатомическими подробностями живых людей, которые кто-то убрал из витрины неведомого магазина и перенес сюда, на безбрежную равнину, сотворенную в тихом уголке Вселенной с целью, мне пока неизвестной.

«Пора», – вновь сказал кто-то внутри меня, и я взял лопату наперевес, потом вонзил ее в податливый рыхлый песок у ног ближайшего ко мне тела женщины со шрамом, и несколькими движениями вырыл яму. Все мои действия были отработаны до автоматизма, словно я совершал их уже не одну тысячу раз и прекрасно знал свое дело. Я чувствовал, что мои безмолвные собратья по ремеслу сейчас заняты тем же, чем и я. Нагнувшись, я обхватил ладонью холодные ступни женщины, без труда стащил ее вниз и быстро заровнял могилу. И перешел к следующему телу.

Мне была неприятна моя работа, я бы с радостью отказался от нее, но не мог; я знал, что предназначен именно для этой работы. С тяжелым сердцем я укрыл песком последнее тело – тело Марины, и вновь застыл истуканом, воткнув лопату в песок. Как и другие. Внутренний, но не мой голос молчал. На дне сердца тяжело колыхались горечь и грусть, постоянные горечь и грусть, они вечно жили во мне, и не было у меня никакой надежды на перемены.

Где же я очутился? В месте, где воплощается что-то из того неосознанного, о чем я не ведаю, но что существует, живет в глубинах моего собственного «я»? Неужели где-то во Вселенной есть и другие мы, неужели наши сущности разбросаны по разным мирам? Но разве могут быть сущностями эти манекены, не мертвые, но и не живые? И почему их именно девять, и почему это именно они, а не другие?…

Наверное, есть вопросы, на которые просто нет ответов. «Происходит именно так, потому что происходит именно так»… (Правильно, Сю?) И, возможно, смешны и бессмысленны наши попытки разложить всю Вселенную по полочкам, классифицировать, систематизировать все и вся, добраться до каждого винтика и выяснить его назначение. Подход, применимый к велосипеду, не применим к Вселенной; она есть нечто более сложное, чем сумма составляющих ее частиц и слоев бытия. Мы не можем представить и объяснить ее, хотя и являемся ее частью, как не может представить и уяснить себе наше тело, душу и что-то еще ноготь на мизинце нашей правой ноги.

И все-таки меня не устраивал такой ответ. Вернее, отсутствие ответа. Трудно, а порой и просто невозможно переломить себя, заставить себя отказаться от внушаемых с детства представлений. Я продолжал размышлять, но мысли мои путались, застывали, как вмерзшие в лед рыбы, и наконец все существо мое оцепенело, и я действительно превратился в кладбищенский памятник, общий для девяти могил, в этакую парковую скульптуру недавнего прошлого – девушку с веслом… то бишь мужчину с лопатой, одного из бесконечного ряда мужчин с лопатами, застывших под серым покровом того, что изображало здесь небеса.

Не знаю, сколько это длилось (и длилось ли или тоже застыло?), но вновь сгустились сумерки, и на песке возникли те же прямоугольные пятна.

«Срок настал», – сказал тот же незнакомый голос – и вновь они лежали передо мной, девять неподвижных тел, и я с горечью поднял лопату.

Все повторялось, все шло по кругу, с неуклонностью и неотвратимостью действий механизма, запущенного когда-то на вечные времена. Я раскапывал оказавшиеся пустыми вчерашние могилы (или и не могилы это были вовсе?), я сжимал своей огромной ладонью холодные ступни… тонкие детские ноги… ноги Марины… – и засыпал песком, и в потоке шуршащего песка исчезали застывшие глаза больших кукол из магазина «Взрослый мир»…

…Я знал, что мне суждено делать это много раз, и я делал и делал это много раз под команду чужого голоса, и застывал над могилами, и раскапывал могилы, и засыпал песком все те же застывшие глаза.

Но однажды закатный луч вонзился-таки в мое сердце, и прожег дыру в моем сердце, и горечь, перемешанная с грустью, хлынула из моего сердца. Я отшвырнул лопату, повернулся и побежал прочь от могил и темных фигур моих коллег, побежал по рыхлому песку, эадыхаясь и чувствуя, что наконец-то превращаюсь в себя.

17

Я бежал по рыхлому песку, и он становился асфальтом, и я успел-таки вскочить в задние дверцы троллейбуса, лишив водителя удовольствия оставить меня с носом. «Компостируйте талоны. На линии работает контроль», – мстительно объявил водитель в хрипящий микрофон, и в салоне нехотя и редко защелкали компостеры. Я пошарил в карманах куртки, в карманах брюк, ничего, кроме пистолета, не обнаружил и, держась эа поручень, притаился на задней площадке, внимательно вглядываясь в темное окно и делая вид перед безучастными пассажирами, а главное, перед водителем с его обзорным зеркальцем, что страшно занят тем, чтобы не прозевать какой-то чрезвычайно важный для меня объект за окном.

На остановке я скатился со ступенек, чуть не сбив с ног рвущуюся в троллейбус тетку с большой сумкой, и пешком направился к дому Марины, не рискуя уже бесплатно пользоваться общественным транспортом. Мне сейчас ничего не нужно было от нее. Я просто хотел увидеть ее живой и убедиться, что это вовсе не она осталась там, в песчаной могиле, бесследно просачиваясь сквозь песок и вновь появляясь по команде неведомого голоса.

Был теплый вечер, над липами горели фонари, за освещенными окнами домов люди занимались обычными делами. Мчались куда-то автомобили, из коммерческого киоска доносился рыдающий магнитофонный голос очередной певучей бабочки-однодневки, на скамейках у кинотеатра визжали и хохотали, как всегда, отары подростков. Граждане и гражданки постарше торопились по домам, держа пакеты, кульки и кулечки. Очередной день уходил в небытие, но ни на мгновение не останавливался конвейер таких же очередных однообразных дней. Серый поток бытия струился по давно укатанному руслу. Было бы очень странно, если бы из-за светофора выполз вдруг бедж-Ледокол, прижав к обочине троллейбус; было бы очень странно, если бы из гастронома вылетела вдруг девушка с зелеными глазами, зажав под мышкой бутылку кефира; было бы очень странно, если бы от коммерческого киоска отошел вдруг служитель Уллор, распечатывая пачку импортных сигарет…