Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря (сборник)

Выросла настоящая чмыриха доисторическая – зверей не боялась, любила опускать мохнатую ногу в струи холодной протоки. Запросто помыкала братанами, бегавшими по лесу. Встречалась с Кумом – когда хотела. Он это скрывал. Мычала вместо слов, может, и росой умывалась, как утверждал на конфессионном канале Святой, может, помыслами была чиста. Но с Кумом встречалась. Точно встречалась. Тайком, вдали от лагпункта. Он ее побаивался, принесла она ему не то сына, не то внука.

– Я тоже, когда совхоз разорял…

Затренькал, задергался в кармане телефон. Ну, все, решил я. Отберут телефон, отстрелят ногу. Никому здесь не нужно вмешательство определенных сил, все лишнее раздражает. Но никто не обернулся, а Евсеич даже обрадовался: «Вот как ловко это у тебя… Ты поговори, поговори, мы послушаем, нам интересно…» Присел на пенек, обмахнул место рядом, пригласил Святого. Радовался, что скоро устроит жизнь, рассчитается с кредиторами. «Тут главное, не промахнуться. Одному лучше сразу дать меньше, чем другому, пусть люди отвлекаются друг на друга».

«Вы мне, Кручинин, наверное, изменяете?» – услышал я далекий счастливый Маришкин голос.

«Да нет, просто у меня активная жизненная позиция».

«А когда ко мне зайдете?»

«А ты звонила Роальду?»

«Даже заезжала к нему. Так и сказала, как вы просили: позвоните Кручинину. Так и сказала, что вы очень просите. А у Роальда ваш бородатый приятель сидел, они обсуждали Пукающую корову. У-у-у-у, биология, у-у-у-у, анатомия… – Память у Маришки была артистическая. Она ничего не понимала, но многое помнила. Популярной песенкой сразу вывела меня на Левшина. – Смешной пупсик. Старичку, его учителю, по статье 39 старого Положения о паспортах негде было в городе остановиться. – Она буквально повторяла услышанное в беседе между Левшиным и Роальдом. Будто некую роль заучивала из новой пьесы. – Старичок отсидел где-то в тюрьме, ну, ему не позволили селиться в крупных городах. – Маришка этим была очень поражена. – А в маленьких городах не было никакой работы. Старичок готов был пойти даже в патологоанатомы, его все равно не брали. Подозревали, что начнет самовольно вскрывать трупы, вот какой угарный старичок! Кристы и форамены, – на память повторила она. – Почему он так говорит? Это девки? Вы, Кручинин, от меня ничего не скрывайте! Я вам верная. Все равно тот старичок свалил за бугор. В Париже у него умер друг знаменитый ученый. Я правильно рассказываю, да? Этот старичок зашел в модную лавку, объяснил на своем тюремном французском языке, что вот он собирается на похороны к другу, что хочет черное – homme – черный костюм, чтобы выразить особенное уважение вдове. А продавец вдруг растрогался, губу раскатал. «Какой такт! Какой такт! Как тонко!» И подал старичку черный презерватив. Мадам Генолье очень смеялась».

«Какая мадам?!» – чуть не закричал я.

«Ой, ну, мы так Инку называем… – Маришка вдруг что-то заподозрила: – Вы мне там, наверное, изменяете?»

«Про какую Инку ты говоришь?»

«Ну, про эту подружку… У нее муж святой, такая сволочь… Мы с ней когда-то поступали в театральное. Она не поступила, сказала, что там все жлобы. Теперь ходит по музеям, скучает, у нее домик на Кипре. Недавно знаете куда брала меня с собой? С немцем одним, такой смешной пупсик… – Ревнивая игла уколола мне сердце. – Музей новый открыла: Человек алчный… Немец говорит: «Ну, красивые женщины, ответьте, что нас, разумных людей, убивает?» Я спрашиваю: «Угадать с трех раз?» Он страшно обрадовался: «Я! Я!» – «Неужели СПИД, – говорю, – и все такое прочее?» Он говорит: «Нет, никак нет». Но смеяться перестал. Ой, Кручинин, вы тоже не угадаете, что нас, разумных людей, убивает».

«Женская глупость», – предположил я.

«Да вы что! – радостно закричала Маришка. – Пампушки с вареньем! Блины с икрой! Пироги с вязигой! Подрумяненные плюшки! Вот что нас убивает! – В чудесном овечкином голоске прорезался священный ужас. – Красное сухое вино! Картошка в масле! Копченый балык! Пельмешки! Суп из акульего плавника! А еще суши, устрицы! Ну совсем ничего нельзя больше есть, Кручинин! Поел и отпал! Что бы ни съел, если ты умный человек, – умрешь! – И не выдержала: – Вы там, наверное, мне изменяете…»

«Да нет, просто активная жизненная позиция», – оглянулся я на Кума.

Глава X. Большие начхозы

– …знал я одного, – косился Евсеич на Кума. Догадывался, что тому не нравится такая большая компания. – Самые лучшие годы жизни провел в тюрьме. Конечно, вышел на волю с биографией, это плюс. А минус – туберкулез, вечная хромота. Всегда говорил так длинно, что его никто не слушал. Зачем людям длинные рассуждения, правда? Древние, например, никогда сильно не рассуждали. Ну, эти, как их… Ненду… Ренто…

– Неандертальцы? – угадал я.

Он изумленно покосился на меня.

Но у меня тоже опыт. Попросил как-то одного шпану на улице ночной указать ближний путь. Большой индустриальный город, закопченный промышленный район, темные грязные закоулки. А на мне строгий костюм, белоснежная рубашка. Шпана обрадовался: «Аха, щас покажем». И подтолкнул меня под арку. Я, конечно, уперся. Но он не один был. Подняли из лужи. Снова уронили. Галстук потом пришлось выбросить, так сильно несло от него мочой.

– …настоящим неандертальцам было не до этого, – косился на меня Евсеич. – Они жили по соседству с нашими настоящими предками. Каменный век… Придумали искусство, топор… А у нас что на заборах?..

Считал Евсеич, что неандертальцев погубила романтика.

Кусок мяса это хорошо, так они рассуждали, но искусство лучше. Куском мяса можно кормиться день, два, ну пусть три, а торговлей порнографическими картинками – неопределенно долго. Оказывается, из зависти к высокой осознанности наши ушлые предки выбили всех романтиков-неандертальцев. Только самые каторжные особи успели свалить в Сибирь, рассеялись по глухой тайге. Дали начало нынешним лесным, собираются у Большой лиственницы, пытаются угадать последующую судьбу. Кум немало им помог в продолжении рода. И майор Заур-Дагир, тигр по национальности, не зря давил на вейсманистов-морганистов. Хотел досрочно рапортовать Вождю о досрочном выведении истинного бессловесного человека.

– Я тоже, когда разорял совхоз…

Вверх по косогору.

Ноги вязли в прелой хвое.

Несло древностью, как от влажной медвежьей шкуры.

Смолистая пихта, колючие ели. Может, метеориты когда-то тут падали: сплошные каменистые провалы, замороченные валежником. Приходилось отводить смолистые лапы, пробиваться сквозь ниспадающую кисею лишайников. Сухая паутина, мертвые стволы, завитки, петли хмеля – с хваткой мертвецов. Даже комары утихли. Только в невероятном отдалении одинокая кукушка пыталась определить, сколько нам еще осталось жить.