Игорь Росоховатский - Прыгнуть выше себя

— И остальные люди согласились с ними? — спросил космонавт, сидевший рядом с Маасом.

— Далеко не все, — ответил я. — Пришлось выдержать упорную борьбу. Наконец новая партия победила в моей стране и еще в нескольких странах. Но зато в других государствах поднялся страшный шум.

«Мой бог, если бы они могли к тому же проникнуть в Тайну!» — подумал я, продолжая рассказывать:

— Всех нас, кто стремился к справедливости и порядку, обвинили в самых тяжких преступлениях. Даже мои опыты по изучению мозга они объявили преступными. Вспыхнула война…

— Разве война может что-то решить в споре?

— В том-то и дело, что нет, — согласился я. — Мы проиграли войну, нашу партию в родной стране объявили вне закона. Но основа нашего учения осталась. Порядок, к которому мы стремились — господство сильного, — существует в природе. Желание повелевать другими живет в каждом человеке. Этого наши враги не могут выкорчевать. Потому они так стремятся меня уничтожить, чтобы сохранить в тайне результаты моих работ. Если бы я попал в их руки, меня всяческими средствами заставили бы отречься от моих работ, признать их ошибочность…

— Что значит «всяческими средствами»? — снова спросил сосед Мааса. Почему-то он не нравился мне все больше и больше. Может быть, причиной был тембр его голоса.

— «Всяческими» — это когда не останавливаются ни перед чем, лишь бы добиться желанного результата. Применяют психологическое давление, голод, химические препараты, страх смерти, пытки…

— Ужасно! — воскликнул Маас, будто нервная дамочка. — Неужели на вашей планете еще не изжиты такие жестокие методы подавления свободы личности?

— Если бы вы приземлились, то на себе узнали бы, что такое принуждение, — уверенно сказал я.

— Ну, нас принудить невозможно, — улыбнулся Маас.

— Но, во всяком случае, вас не оставили бы в покое. Одно государство пыталось бы использовать вас в борьбе со своими соседями, одна партия — против другой. Так продолжалось бы до тех пор, пока вы либо потеряли бы ориентацию и отказались от своих принципов, либо возненавидели бы какую-нибудь группировку, либо поверили лживым призывам к гуманности и решили наказать зло. Пожалуй, в первую очередь вас попытались бы настроить против меня и моих товарищей — ведь нас меньшинство, мы сейчас слабее…

— Мы не помогаем сильным в борьбе против слабых, — твердо сказал Маас.

— А слабым — против сильных? — спросил я. — Нам вы поможете?

— Нет, — так же твердо сказал Маас. — Мы не помогаем меньшинству против большинства.

— Удобная позиция, — ответил я таким тоном, чтобы он понял, что я имею в виду. — Кому же вы помогаете?

— Прогрессу.

— Но прогресс может идти разными путями и в разных направлениях.

— В конечном счете у него лишь одно направление. Мой бог, опять эти проклятые слова, которые любил Генрих, — «в конечном счете»…

— В таком случае соберите истинных слуг прогресса — крупнейших ученых, мудрецов и философов — и помогите им стать во главе человечества.

— Ты готов указать их? — спросил Маас.

— Готов.

Выражение его лица изменилось, и я понял, что опять свалился в яму-ловушку. Маас укоризненно сказал:

— Но ведь тогда мы совершим ошибку, от которой ты предостерегал, — окажемся втянутыми в вашу борьбу.

Я ошибся в нем с самого начала. Он был гораздо хитрее, чем казался на первый взгляд. Меня обманули его глаза. Почему я поверил им? Разве я в своей жизни не навидался каких угодно доверчивых и наивных глаз, которые на деле неизменно оказывались обычной маскировкой? Или меня снова подвела невезучесть, на которую я забыл сделать поправку? Все же я попытался бороться:

— Вы поможете правому и благородному делу, поможете прогрессу.

— Правое дело не должны насаждать инопланетяне, — мягко сказал Miaac. — К тому же они не знакомы с условиями развития данного общества.

— Вы просто не хотите вмешиваться! — с горечью вскричал я. — Но ведь так называемое невмешательство — только ширма. Оно молчаливо поддерживает сильного против слабого, подлого против честного, хитрого против бесхитростного. Вот чего стоит ваше уважение свободы личности…

— Оставим бесполезный спор, — сказал Маас, и я понял, что его не переубедить. — У нас есть правила, которые мы стараемся не нарушать.

Он мельком глянул на одного из товарищей. Я заподозрил, что нарушения правил бывают и у них. Это вселяло надежду. Маас продолжал:

— Однако ты, кажется, убедил меня, что совершать посадку на Землю преждевременно. Тем более что мы и так задержались в полете. Если пожелаешь, можешь лететь с нами. На нашей планете ты, как представитель Земли, подготовишь будущие контакты с твоей родиной. Если же нет…

— Да! — не колеблясь, сказал я.

— В таком случае разреши нашему биологу осмотреть твой организм — пригоден ли он для жизни у нас?

— Пожалуйста.

— Он должен будет проверить системы усвоения энергии, подробно познакомиться с устройством твоего мозга, с особенностями психики. Ведь она может нарушиться в наших условиях, и, думая, что имеем дело с человеком Земли, мы…

— Согласен на все, — перебил я Мааса, уже представляя себя в роли посла человечества. Какие возможности откроются передо мной!

— Тогда отдохни. Биолог придет за тобой. — Маас направился к двери.

Инопланетянин, ранее сидевший за спиной Мааса, пропустил вперед своих товарищей, и, прежде чем выйти из каюты, обернулся ко мне:

— Меня зовут Куир, биолог. Я скоро приду. Пока у тебя есть время все взвесить. Ведь на Земле ты оставляешь так много: тех, кто был дорог тебе, с кем ты дружил, кого любил. И оставляешь надолго. Подумай…

Я остался один. Последние слова биолога нисколько не поколебали моей решимости. Я-то хорошо знал, кого оставляю на Земле. Соратников, ставших недругами. Рабов, превратившихся в гонителей. Друзей-предателей. Те, кто не предал меня сегодня, предадут завтра. Семью?

Жена давно оставила меня, ушла с другим, а после войны давала показания против меня следователям Международного трибунала. Она выдала многие мои укрытия, рассказала о тайниках, в которых я спрятал золото и картины.

Буду ли я скучать по детям? Они росли достаточно эгоистичными, чтобы любить меня ровно настолько, насколько благ я им мог предоставить. А после войны я не мог им дать ничего. Хорошо еще, если то, что они говорили обо мне представителям прессы, — вынужденные признания, а не запоздалая искренность.

О ком же еще я мог бы пожалеть? О Рексе? Но верный пес заколот солдатом. Я вспомнил безымянную могилку Рекса, и сердце сжалось. Это было существо, действительно любившее меня. Собачья любовь — высшее, а может быть, и единственное проявление истинной любви. У него были острые и очень чуткие уши, умные и преданные глаза — карие, с искринками. Светлое пятно на широкой груди. Всякий раз, подходя к дому, я твердо знал, что он, лежа на ковре, настораживает уши и поднимает голову, интуитивно чувствуя мое приближение. Его глаза радостно вспыхивают, хвост начинает весело стучать по ковру.