Терри Биссон - Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

Звуки доносились из часовни — звонкие удары бича, сопровождаемые стонами. Они повторялись каждые две или три секунды. Его преосвященство кардинал Коричневый Пони остановился, прислушиваясь, после чего зашел внутрь. Наконец после трех дней самовольного отсутствия объявился его секретарь по делам Кочевников. Чернозуб коленопреклоненным стоял перед алтарем Девы в маленькой часовенке Секретариата, бичуя себя ременной плеткой.

— Прекрати, — тихо сказал кардинал, но звуки продолжались. Свист, удар, стон. Свист, удар, стон. Пауза. Глава Секретариата громко откашлялся.

— Нимми, прекрати это!

Убедившись, что на него не обращают внимания, он повернулся и в сопровождении Топора направился в свой кабинет.

— Как только сможешь, сразу же явись ко мне, — бросил он из-за плеча в сторону продолжающегося бичевания. — Завтра с самого утра нас ждет аудиенция у его святейшества. Относительно твоего прошения.

Аудиенция прошла не лучшим образом. По пути в папский дворец Чернозуб, у которого болела спина, а душу раздирало чувство вины, не обмолвился ни словом со своим хозяином; тот тоже молчал. Между ними возникло отчуждение, с которым монах никогда раньше не сталкивался. Коричневый Пони, по всей видимости, знал, что Чернозуб не послушался запрета и все же виделся с Эдрией, но, скорее всего, он лишь подозревал, что она рассказала Чернозубу о контрабандной доставке оружия. Если бы они стали говорить во время этой прогулки, могли бы возникнуть взаимные обвинения, и Нимми был благодарен кардиналу за это напряженное молчание.

Папа, который, похоже, пока так и не привык к своей белой сутане, встретил их тепло и без излишних формальностей. Когда Чернозуб преклонил колена, целуя кольцо папы, Амен кивнул кардиналу, который тут же исчез, оставив удивленного монаха наедине с верховным понтификом.

— Можешь встать, Нимми. Давай где-нибудь присядем.

Чернозуб двигался как во сне. Ему казалось, что он снова очутился в роли кающегося грешника в доме-пещере Спеклберда. Краем глаза он видел, как Спеклберд превращается в кугуара.

— Похоже, что между нами обитает божественное создание, — добродушно улыбнулся папа.

— Божественному созданию полагается молчать, — услышал Нимми свой голос, и до него донесся довольный смешок кугуара. Создание было в игривом настроении.

— Если ты не возражаешь, тебе придется еще какое-то время работать с кардиналом Коричневым Пони, — сказал кугуар, возвращаясь к облику старого чернокожего с облаком белых волос.

— Я удивлен, что он по-прежнему хочет видеть меня рядом, — снова услышал Нимми свой голос.

— Почему, по-твоему, среди всех переводчиков он выбрал именно тебя в личные секретари?

— Я и сам этому удивлялся, Святой Отец. Я могу лишь предположить, что он испытывает склонность к соплеменникам своей неизвестной матери и старается почаще общаться с ними. Во мне течет их кровь.

— То есть этническое покровительство? Ты в самом деле так думаешь?

— В противном случае приходится предположить, что он увидел во мне какие-то особые достоинства и таланты, продуманно оценив которые, он и выбрал меня, несмотря на мою непокорность. Но я не могу, Святой Отец, считать, что так оно и было. В любом случае он увидел во мне то, чем я не обладаю.

— Иными словами, ты просто бедный грешник, который глубоко любит Бога, но не может ему предложить ничего из своих талантов.

Чернозуб поежился. Он бессознательно скрылся за маской униженности, но кугуар в лице Спеклберда-Петра поднес к нему зеркало и заставил посмотреться в него. Оправившись после секундного замешательства, Чернозуб ответил на этот сарказм:

— Ладно, давайте признаем, что я гениальный знаток языков Кочевников, что это я лично изобрел для них новый алфавит, который, как мне говорили, употребляют даже в покоях Святого Престола. И не только. Я умею обороняться, понял многое из тех дел, что мой хозяин имеет с Кочевниками и куда мы держим путь. Так что его выбор был довольно обоснованным. Кроме того, я научился убивать людей.

— Ты должен уклоняться от жестокого насилия, сын мой, — сказал старый горный лев.

— А также не желать осляти ближнего своего,

Святой Отец. Папа от души рассмеялся.

— Порой ты просыпаешься, Нимми. Я вижу, что у тебя в самом деле есть склонность к размышлениям.

Вздохнув, Чернозуб опустил голову.

— Я могу вернуться в стан мирян и по-прежнему работать для кардинала, Святой Отец. Для того, чтобы мыслить, мне не обязательно быть монахом.

— В твоем случае я думаю, что это не так, — возразил Спеклберд. — Кардинал Коричневый Пони выбрал тебя потому, что ты монах, Нимми, настоящий монах со склонностью к размышлениям. Как ты думаешь, почему он, богатый и влиятельный человек, подружился со мной, нищим отшельником, спящим на изодранном тюфяке, многократно осужденным священником, лишенным прихода, которому несколько лет запрещалось даже подходить к алтарю в валанских церквях? Твой хозяин хотел получше разобраться в таких людях, как мы с тобой, Нимми. В нас он видит надежду, ибо улавливает, что мы другие, и понимание этого вызывает в нем не презрение, а любопытство. Если ты на самом деле не религиозен, то почему он выбрал тебя? Ведь о делах Секретариата знают меньше тебя разве что три человека. Я понимаю его. Он старается уяснить, что это такое — познать Бога.

— Поскольку вы непогрешимы, я сдаюсь. В противном случае я бы сказал, что он сделал ошибку, поскольку я считаюсь — вернее, считался — очень плохим монахом.

— Ты взвалил на себя кучу ослиного дерьма. Если ты так считаешь, то твое дело каяться, а не судить. Это не твое дело.

— Я влюблен в «привидение», в девушку-джина, Святой Отец.

— Поэтому ты и хочешь стать мирянином?

— На первых порах хотел не из-за этого, — Чернозуб вздохнул. — Но теперь, может быть, частично и поэтому.

— Может быть?

— Ибо она тоже называет меня монахом. Все считают, что я монах. Все, кроме меня.

— Умная девушка. Если ты полюбил ее, ищи в ней Бога. Не позволяй, чтобы эта любовь умалила твою любовь к Богу. Страсть — это другая сторона сострадания, а не ее отрицание. Ты должен обладать даром видеть и любить Бога в любом из его творений, включая и отторгнутую девушку. Но помни, что ты монах общины святого Лейбовица. Любовь — это не грех.

— Но он есть в увенчании ее.

— Для тебя. И лишь тебе судить, так ли это.

— Как беглецу, который в пятнадцать лет сорвался с места.

— Твои торжественные обеты были даны много позже, брат Сент-Джордж!

— Но я по-прежнему отринут миром, в который могу вступить, лишь отказавшись от своих обетов. Лишь вы можете дать мне отпущение, Святой Отец.