Концерт Патриции Каас. 9. В космосе и ниже - Марк Михайлович Вевиоровский
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:– Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:– Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
"Мы вас подождем!"– говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!"– говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Почему-то это стихотворение звучало совершенно не так, как предыдущее – и голос у Свиридова стал другим, как будто он читал прозу, письмо или вспоминал что-то дорогое.
Переждав аплодисменты он продолжил.
– Это из более ранних довоенных стихов, и называется «Кукла»:
Мы сняли куклу со штабной машины.
Спасая жизнь, ссылаясь на войну,
Три офицера –
Храбрые мужчины -
Ее в машине бросили одну.
Привязанная ниточкой за шею,
Она, бежать отчаявшись давно,
Смотрела на разбитые траншеи,
Дрожа в своем холодном кимоно.
Земли и бревен взорванные глыбы;
Кто не был мертв,
Тот был у нас в плену.
В тот день они
И женщину могли бы,
Как эту куклу,
бросить
здесь
одну…
Когда я вспоминаю пораженье,
Всю горечь их отчаянья и страх,
Я вижу не воронки
в три сажени,
Не трупы
на дымящихся кострах,-
Я вижу
Глаз ее косые щелки,
Пучок волос, затянутый узлом,
Я вижу куклу,
На крученом шелке
Висящую
за выбитым
стеклом.
– Это тридцать девятый год, разбитая японская машина, и фарфоровая кукла в ярком кимоно – я как будто вижу ее тонкое лицо и испуганные глаза … А это уже наша Велика война и ее приметы:
Майор привез мальчишку на лафете.
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.
Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.
Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.
Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой…
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой…
Свиридов помолчал, и продолжал другим, своим особым голосом, от которого бросало в дрожь хорошо знающих его:
Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.
Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.
За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили,
А там, где отнят у мальчишки он.
Молчание зала было продолжительным, слушатели думали о чем-то о своем, личном, почти интимном.
А Свиридов продолжал, не дожидаясь аплодисментов
Пожар стихал.
Закат был сух.
Всю ночь,
как будто так и надо,
Уже не поражая слух,
К нам
долетала
канонада.
И между сабель и сапог,
До стремени не доставая,
Внизу,
Как тихий василек,
Бродила
девочка
чужая.
Где дом ее,
Что сталось с ней
В ту ночь пожара –
Мы не знали.
Перегибаясь
к ней
с коней,
К себе
На седла поднимали.
Я говорил ей:
"Что с тобой?" -
И вместе с ней
в седле
качался.
Пожара отсвет голубой
Навек в глазах ее остался.
Она,
Как маленький зверек,
К косматой бурке
прижималась,
И глаза синий уголек
Все догореть не мог,
Казалось.
. . . . . . . . . . . . . . .
Когда-нибудь
В тиши ночной
С черемухой и майской дремой,
У женщины
совсем
чужой
И всем нам
Вовсе незнакомой,
Заметив грусть и забытье
Без всякой
видимой
причины,
Что с нею,
Спросит у нее
Чужой,
Не знавший нас,
мужчина.
А у нее сверкнет слеза,
И, вздрогнув,
Словно от удара,
Она поднимет вдруг глаза
С далеким отблеском пожара:
– Не знаю, милый.
А в глазах
Вновь полетят
в дорожной
пыли
Кавалеристы на конях,
Какими мы
Когда-то были.
Деревни будут догорать,
И кто-то
Под ночные трубы
Девчонку
будет
поднимать
В седло,
накрывши
буркой грубой.
– Это стихотворение называется «Через двадцать лет», хотя написано в 1942 году – предупреждая аплодисменты проговорил Свиридов …
– Это так перекликается с другими стихотворениями Симонова, что подчас трудно отличить время, о котором идет речь. А вот пронзительные стихи о любви:
В детстве
быль
мне бабка рассказала
Об ожившей девушке в гробу,
Как она
металась и рыдала,
Проклиная страшную судьбу,
Как, услышав неземные звуки,
Сняв с усопшей
тяжкий
гнет
земли,
Выраженье
Небывалой муки
Люди
на лице ее
прочли.
И в жару,
Подняв глаза сухие,
Мать свою
я трепетно просил,
Чтоб меня,
Спася от летаргии,
Двадцать дней
никто
