Спейсер Кацай - Тарназариум Архимеда

Кандуба хмыкнул и поманил Володьку коротким расплющенным пальцем:

— А ну, давай шевелись, недоносок! Вылезай на свет божий. Хватит тут с нами в прятки играть. Сейчас мы с тобой играть будем.

Ну, что еще оставалось делать Владимиру? Он всей спиной оттолкнулся от затрещавшей стенки шкафа, разбрасывая в стороны одежду и взлохмаченным снарядом вылетая из него. Пригнул голову и пошел на таран. На таран сухощавой фигуры Кандубы. В траектории своего движения он на мгновение прикоснулся к плечу матери и мимолетно поразился его жесткости. Как у стенок тесного ящика, из которого он выпрыгнул.

Впрочем, жестким было не только плечо матери. Рука Кандубы, успевшего развернуть корпус и схватившего рычагом захвата Володькину шею, тоже напоминала металлические клещи.

— Пусти, пусти, — хрипел Володька, прижатый щекой к столешнице и скашивая глаза на проклятую брошюру, лежащую на ней, на жирное колено штатского и на удивительно неподвижный — ни одной складкой не шелохнется! — фартук матери.

А Кандуба уже бил его головой об стол, выдавливая с каждым ударом сквозь стиснутые зубы:

— Ты что видел, щенок? Что слышал? Откуда Троцкий в доме?.. Откуда, щенок?..

— Пусти… Пус… те…

— Да отпустите вы его, Николай Федотович, — еле слышно, словно из дальнего далека, донесся голос Алксниса, — убьете ведь парня. И что у вас за методы такие? Чуть что, рожей об землю. Мягче надо, Николай Федотович, мягче. Неужели нельзя с человеком по-хорошему поговорить?

И, поскольку Кандуба никак не отреагировал на его замечания, продолжая железной хваткой ломать Володькину шею, повысил голос:

— Прекратите, Кандуба! Я кому говорю! А то, видите ли, перепроверили они. Сына, видите ли, дома нет.

Захват ослабел. Володька, хрипя и сморкаясь, съехал под стол и грохнулся возле него на колени, негнущимися руками растирая занемевшую шею. Краем глаза уловил неясное движение и ему показалось, что по телу матери прошла какая-то дрожь. Но, наверное, это на глаза накатилась случайная слеза, поскольку мама Лена оставалась совершенно неподвижной. Только маузер в руке поблескивал.

— Встать! — тяжелый сапог Кандубы со всего размаха обрушился на бок Владимира. У него даже в глазах снова потемнело. — Вставай, щенок! И отвечай, если спрашивают!

Владимир попытался принять горизонтальное положение, но ноги его подломились, и он снова замотал головой у края стола.

— Ух, ты! — в третий раз ухнул Алкснис и Володьке показалось, что возле него сидит не человек, а огромный филин с чуть наклоненной головой и огромными желтыми глазами.

— Ухты, ухты, ухты, — заухал филин, приближая свой клюв к Володькиному лицу. — Ух, ты, Троцкий, ух, ты, Троцкий, где мы Троцкого достали?

Володька почувствовал, что ему просто необходимо пожаловаться этой большой доброй птице на проклятого Петринеску со всей его букинистической лавкой, на гордячку Галку, которая обозвала его неудачником, на чертовы анкеты, которые не дают ему устроить свою жизнь, на…

— Эт-то м-моя к… к… к-книга, — раздался чей-то, искаженный до неузнаваемости, голос.

И, хотя это был скорее не голос, а шепот на грани слышимости, Алкснис подавился своим уханьем. Кандуба напряженно выпрямился, заложив за пояс большие пальцы обеих рук, а Володька, ничего не соображая, уставился на маму Лену.

Ее трясло. Мелко-мелко. Эта была даже не дрожь, не озноб, а какая-то вибрация сверхусилия… Тела?.. Мозга?.. Пространства?.. Володька почему-то подумал, что именно так должно было трясти легендарного Атланта, взвалившего на себя неимоверный груз неба.

— Эт-то м-моя к-книга, — выламывая язык, повторила мама Лена. — Н-не т-трогайте… Н-не… С-сына…

— Не понял! — пораженно выдохнул Алкснис.

— Вот и я тоже, — не двигаясь с места, угрюмо поддержал его Кандуба. — Так, говоришь, протокольчик на подпись Тресилову?

Научный консультант бросил на опера испуганный взгляд и, оторвав от стула свой пухлый зад, всем телом повернулся к Барбикен.

— Третий! Задание. Ты должен быть наказан. Ты испытываешь чувство вины. И боль… Невыносимая боль пронизывает каждую клетку твоего тела. Выполнение — немедленно.

Теперь маму Лену затрясло на полном серьезе. Глаза ее начали закатываться под лоб, но сквозь искусанные до крови губы, продолжали сочиться корявые слова:

— Н-не т-трог-гай… С-сына… Н-не… трог-г…

Алкснис сделал шаг по направлению к Елене и поднял выпрямленную руку:

— Успокойся. Тебя. Зовет…

Слова "Марцелл" — последнего слова пароля — он произнести не успел, отброшенный назад к стулу. Хватаясь руками за воздух, перевернул старое колченогое создание и упал на пол, уже действительно напоминая огромную птицу с бессильно растопыренными крыльями. Во лбу у него виднелось аккуратное красноватое пятнышко с опаленными краями.

— Ч-черт! Он же заряженный! — пораженно выдохнул Кандуба, бросаясь к маме Лене. Сработал условный, годами выработанный, рефлекс старого опера.

Однако, рефлексам не всегда стоит доверять, потому что эти слова стали последними, произнесенными им в своей жизни. Потому что второй выстрел навсегда остановил его бросок. Словно энкаведист со всего размаха влип в прозрачную невидимую стену. Володьке даже послышался звон разбитого стекла. Но это на пол упал стакан, зацепленный рукой Кандубы. Сам же он, широко раскрыв глаза и схватившись руками за гимнастерку, на которой начало расплываться коричневое пятно, подогнул колени и упал прямо под ноги маме Лене. Она стояла над ним с уже опущенным маузером, а Володька все еще не мог сообразить, что же произошло. А когда сообразил…

Третий выстрел горячо оцарапал ему щеку, когда он попытался приподняться над столом. Жало оружия снова было угрожающе приподнято. Поэтому, не останавливая движения, Володька инстинктивно перевернулся и так, перевертышем, выкатился в кухню, закричав:

— Мама! Мамочка!!!

В комнате что-то упало. Один раз. А потом — во второй. С более сильным глухим звуком. Володька осторожно, словно молодой неопытный волчонок из лесных зарослей, выглянул из-за дверного косяка. Мать лежала на боку, дергаясь всем телом, которое каждым своим рывком все дальше и дальше отбрасывало брошенный на пол маузер.

Володька на мгновение остановил на нем взгляд, встряхнул головой и так же, как до этого — перевертышем — перекатился через порог. Что-то огромное и до неимоверности раскаленное выжигало его изнутри, но он, пытаясь не обращать на это внимания, склонился над корчащимся телом и попробовал удержать голову матери в своих руках.

— Мама! Мамочка! — первый раз в жизни позвал он ее, отбросив ироническое "мама Лена" и отстраненное "мать".