Дмитрий Байкалов - Фантастика 2002. Выпуск 1

Они немного посмеялись и перешли к текущим делам.

Положение на фронтах вызывало тревогу.

Русские партизаны активизировались, и это значило, что Сталин готовил новую наступательную операцию. А в тылах царил беспорядок. Внутренние коммуникации были неимоверно растянуты, на узлах войскового снабжения шли диверсии, и надо было что-то делать, чтобы поскорее вывести рейх из намечающегося кризиса. Тем более что полководцы Красной Армии набирали опыт быстро, а талантов в этой армии оказалось более чем достаточно — удары последнее время начали сыпаться один за другим, вот уже и непобедимая Шестая армия, которой командовал фон Паулюс, застряла в заснеженных развалинах Сталинграда, а сам Паулюс сдался в плен.

Оба они ошибались.

История не кончается.

Она существует, пока с лица Земли не исчезнет последний человек.

Глава девятнадцатая и последняя, которая бы могла стать прологом

АГАСФЕР

Он посмотрел вверх.

Небеса были чисты и безмятежны.

В пронзительную синеву из новенькой толстой трубы, выложенной из красного кирпича, полз густой желтый дым. На уставшую землю оседала копоть сгоревших человеческих надежд.

И тогда он закричал в тоске и смятении:

— Я вспомнил, Господи! Я вспомнил!

Он вспомнил.

Песок.

Жаркий ветер облизывал угловатые глыбы известняка вдоль извилистой тропы на Голгофу. Иисус остановился, облизывая пересохшие и жаждущие губы. Несший за ним крест также остановился.

Легионеры не торопились, с ленивым любопытством они наблюдали за происходящим. Один из них опирался на копье.

— Воды, — попросил Иисус.

Толстый сонный сапожник, скрестивший пальцы на поясе, отвернулся.

— Иди! — сказал он. — Не накликай беды на мое жилище! Проходи, проходи, пес! Скоро тебя не будет мучить жажда! Там ты напьешься вдоволь.

Иисус не слушал его.

За спиной сапожника белее пшеничной муки маячило испуганное, но полное любопытства лицо Иуды. Приоткрыв рот, бывший апостол смотрел на того, кого он предал так глупо.

Два разбойника с крестами уже ушли далеко вперед.

Один из римских легионеров легонько кольнул Иисуса копьем в спину, показывая, что надо поторопиться.

— Идите, равви! Идите! — против воли прошептал Иуда, стараясь не смотреть на крест.

Иисус понимающе улыбнулся ему.

— Я иду, — сказал он. — Легко ли будет идти тебе, дожидаясь моего пришествия?

Евно Азеф задрал голову и с надеждой смотрел в небеса. Легкий ветерок трепал его седые волосы, ласково сушил слезы на глазах. С пониманием истинного своего предназначения на земле горло Азефа перехватила горькая струна, она натянуто дрожала и в воздухе стояла тоскливая рыдающая нота, которой в жизни Иуды предстояло длиться до нового Пришествия…

Второе Пришествие завершилось, и теперь ему надлежало блуждать до третьего своего появления в полной неизвестности, когда оно будет и в чьем обличье он явится в мир.

— Я вспомнил!

Где-то в невидимой бездонной высоте, где остывали, готовясь к падению на землю, звезды, кто-то печально вздохнул:

— Ну, что ты кричишь, мой Сын? Это хорошо, что ты вспомнил. Радуйся, ты теперь ЗНАЕШЬ.

Утром Евно Азефа вывели за ворота. У ворот стоял автобус, который должен был отвезти его на станцию. Фон Пиллад сказал, что он может вернуться в свой дом и жить там до самого дня Страшного суда, которого, впрочем, ждать оставалось не так уж и долго, и вернул ему прежние документы. Евно Азеф исчез и вместо него появился добропорядочный немецкий пенсионер Рюгге, которому предстояло вновь продолжить странствия, начатые при распятии на Кресте. Йоганн Рюгге повернулся к решетчатым воротам, к кажущемуся бесконечным колючему периметру лагеря, за которым белели опустевшие бараки. Новая труба только что законченного и опробованного в деле крематория уже еле дымила.

«Прощай», — сказал Иуда, вновь ставший немцем по имени Рюгге, а до того носивший имя Азефа, а еще раньше — сотни иных имен, не вызывавших у людей ничего, кроме ненависти и презрения. Прощай, сказал Сын Божий, собираясь в свою бесконечную дорогу, которой предстояло продлиться до третьего, теперь уже последнего Пришествия.

Тысяча с лишним лет лежала у него за спиной, тысячи лет беспокойства и смятения оставались впереди. Теперь он завидовал тем, кого больше не было. Всю свою жизнь он завидовал им и мстил за эту зависть. Мстил, мстил, мстил, предавая и протягивая руку тем, кого предал. Отныне он знал причины своей зависти, и знание это стягивало скулы и заставляло слезиться глаза.

Он не знал, кем явится в мир в Третьем Пришествии, Он только догадывался, что однажды это Ему предстоит. А пока Ему предстояло странствовать. Странствовать — предавая, чтобы таким образом познать метафизику человеческого зла, как когда-то Он понял страдания. Выпив чашу страдания. Он должен был понять причины этих страданий. Догадка билась в Сыне, как бьется ребенок в теплом чреве матери, который, еще не родившись, осознает неизбежность своего вхождения в безжалостный мир.

Шофер нетерпеливо посигналил.

Йоганн Рюгге тяжело двинулся к воротам.

— Стой! Стой! — От ворот бежал длинный капрал, размахивая нескладными руками. Достигнув Рюгге, он остановился и протянул ему тоненькую пачечку купюр.

— Можете не проверять, — сказал он, переводя дыхание. — Здесь ровно тридцать марок. Гауптштурмфюрер фон Пиллад сказал, что расписка ему не нужна.

Не последнее оскорбление и не последний удар.

Люди больше богов знают о предательстве, и не Богу состязаться в этом с человеком. Уже на выходе, когда впереди замаячили белые постройки пригорода, водитель остановился и сказал, что дальше Йоганну Рюгге придется идти пешком.

Едва только Сын Человеческий начал спускаться на землю, повернувшись спиной к водителю, тот достал «парабеллум» и, точно следуя инструкциям гауптштурмфюрера фон Пиллада, выстрелил своему пассажиру в седой затылок.

Генри Лайон Олди

ГДЕ OTEЦ ТВОЙ, АДАМ?

Разбито яйцо.

Опустела скрижаль.

Ржавеет под кленом обломок ножа.

И тайное жало терзает безумца:

«О, жаль…»

Сегодня у меня убили отца.

Странно, что я так взволнован. Неприятное чувство: обыденность, случайное совпадение обстоятельств, каждое из которых имеет в лучшем случае значение разбитой чашки, вдруг заставляет сердце биться чаще, а по спине бегает холодная гребенка. Плотских отцов у меня убивали множество раз. В мятежном Льеже, когда толпа затоптала Хромого Пьеркина. У села Мисакциели двое грабителей обиделись на пастуха Ираклия — упрямец вцепился в барана, словно тот был его братом. В предместьях Бэйцзина, в дни бунта их этуаней, более известного как Боксерское восстание. В Краковском гетто. Если начать вспоминать… Бывало, я сам, собственными руками лишал родителя жизни. Нет, все-таки я волнуюсь. Разумеется, не жизни — тела. Физического существования. Сейчас почти все мои отцы здесь, со мной. Во мне. Те же, кого еще нет, вскоре присоединятся.