Дмитрий Володихин - Мастер побега

Она отвернулась. Встала у окна, глядела неведомо куда, и, наверное, глаза ее при этом были пустее пустого.

– Полтора месяца назад я не был комиссаром… – неожиданно для себя произнес Рэм.

Женщина резко повернулась к нему.

– Другой разговор. Но странно выходит: власть одна, должностишка одна, а ты все пытаешься внушить мне: я – другой, я такой особенный…

– Я не был с ними! Я никого не убивал… кроме как на фронте.

– Да? Но ты был с ними! Ты ведь тогда уже был с ними? Ты и сейчас с ними. «Не настоящий комиссар»? Таких нет. Вот ты скажи… нет, не отворачивайся, не кривись, скажи попросту: если отдашь команду: «Расстрелять!» – ребятки, тебя сюда приволокшие, исполнят ее? Или не исполнят? Как?

И Рэму стало мучительно стыдно. Существует единственно верный ответ на ее укоризны. Ему надо просто сказать: «Я никогда не отдам такого приказа». И все. Но разве он посмеет, глядя ей в глаза, твердо произнести эти слова? Да хотя бы и посмел, разве сам будет уверен, что говорит правду? Если заглянуть глубоко внутрь себя, в самую душу, какая там упрятана правда? А очень неприятная. Больше нет между ним и Фильшем четкой разделительной полосы. Когда он соглашался пойти комиссаром в Продбригаду, он ведь внутренне подчинился одному неприятному обстоятельству: теперь, если сложится чрезвычайная обстановка, он должен будет отдать расстрельный приказ. Вероятно, из десяти случаев, когда Фильш скомандует: «Огонь!» – в девяти он ничего подобного не сделает. Но в десятом случае все-таки велит бойцам: «Этого – к стенке!» Будет сомневаться до того и печалиться после, но дело сделает. Из каких соображений? Из-за «порядка»? Из-за горькой доли товарищей своих, обреченных голодать, если он не проявит необходимой твердости? Возможно. Но… есть и другая причина И Рэм чувствовал ее существование: она ворочалась в его сердце, корябая стенки, брызгая черной желчью. Просто до сих пор он не хотел до конца отдать себе отчет в ее присутствии, не позволял себе думать о ней.

– Я… извини меня. – К горлу подкатил ком. Рэму сделалось трудно говорить. – Извини нас всех. Мы…

На несколько мгновений Рэм осип и не мог произнести ни слова.

Он ничего не имеет, кроме места на казарменной койке. Теперь, наверное, ему дадут угол в той же казарме и отгородят этот угол фанерой или досками. Все прочее сводится к вооружению, амуниции да еще праву получать миску с горячей пищей и куском хлеба, когда и всем остальным они достаются. Жалко ему таких вот мелочей? Да, жалко, очень жалко! Не может, не умеет он жить бесхитростно и чисто, как древний Фай, простак Всевышнего. Он – частичка большой силы, он – один из нескольких тысяч воинов, он – в семье. Пока у семьи есть судьба, есть она и у Рэма Пока огромное, ощетинившееся штыками и пулеметами тело этой семьи живо, жив и он. Внутри семьи он – кто-то, вне семьи, без семьи – ничто. Никому не нужный гультяй, шатающийся меж дворов. И он согласился убивать, лишь бы семья жила.

Но разве… разве это настоящая семья? Ни любви в ней нет, ни тепла. Разве это настоящая жизнь?

– Да что за жизнь такая проклятая… Что за жизнь такая проклятая! – Рэм ударил башкой об стол, вцепился в макушку скрюченными пальцами и застонал.

– Ты… что? Ты что это? – воскликнула Тари.

А из него уже полились слезы и слова – вперемешку со слезами, так, что у каждой фразы был солено-горький привкус.

– Какой я тебе комиссар… Я дерьмо, я вообще никто. Я самозванец дурацкий… Я тупая деревянная щепка… дура, ну чего тут не понять?.. Я просто тупая деревянная щепка, меня крутит и крутит, крутит и крутит… Все у меня было, и ничего не осталось… Ни-че-го… ноль. Дырка от сортира… Вся жизнь от меня ушла, одна винтовка у меня да рожи товарищей моих… Прибило меня к ним, и некуда мне деваться! Ну куда мне еще, никого у меня нет, все сгинули… Что за беда такая… все тянется и тянется, никак не остановится… Принесло меня водой вот к этим… к повстанцам… и все… отца у меня нет, отца убили… ее у меня нет, ее тоже убили… дома у меня нет… дом у меня разбомбили, куда я теперь?.. И ремесло у меня было, я любил мое ремесло, и теперь оно вообще на хрен никому не нужно… и даже имени нет у меня, я дезертир, я никто…

Он рыдал, икая и вздрагивая всем телом Безобразно, страшно, как нельзя рыдать мужчине ни при каких обстоятельствах. Боль, копившаяся в нем неделями, месяцами и годами, утрамбовалась в душе, легла ровными слоями и обрела прочность – не сковырнешь просто так! Ее наслаивалось все больше и больше, больше и больше. От нее становилось все холоднее и холоднее. Теперь не пойми из-за чего она вдруг потекла через глаза наружу, густая, словно незастывшая глина на гончарном круге или горящая резина. Была твердая, словно кирпич, и вдруг расплавилась. Рэм и хотел бы, но не мог остановить ее. Он просто на время превратился в трубку, через которую уходила боль.

Еще не перестав быть каналом для расплавленной боли, Рэм почувствовал: одна женская ладонь нежно гладит его по волосам, другая нежно гладит его по спине.

– Ты маленький бедный зверек… – заговорила Тари. – Просто маленький, нелепый, несчастный зверек. Худо тебе пришлось, загнали тебя до полусмерти, заморозили… Как меня.

В предсумеречный час Рэм решился разбудить Тари.

Она посапывала и почмокивала во сне, как девочка гимназических лет. За окном ветер гнал снежные заряды, подвывая голодным гласом Ходики мерно ворочали шестеренками – тюк да тюк. У входной двери возилась собака.

И Рэму представилось, что сюда, к ним с Тари под крышу, забрел мир. Мир-как-отсутствие-войны. И, может быть, ветер разнесет мир по громадной равнине от Голубой Змеи до Северо-Западных гор. Мир укроет землю белым пухом, умягчит сердца, дарует людям покой и милосердие…

Жаль будить женщину, вот только руки совсем занемели.

Тари вовсе не собиралась спать, она захотела лишь подремать чуть-чуть. Но Рэм-то перед тем отсыпался как следует в течение нескольких дней, а ее совсем лишили сил две жадные, неистовые схватки на перине, последовавшие одна за другой почти без перерыва «Все, я никакая… я полежу, закрымши глаза… самую малость… нет, держи меня крепко… продолжай… меня обнимать…» И он обнимал женщину вот уже третий час.

Ее макушка пахла дегтярным мылом, скверным куревом и желанием. Желание пробивалось сквозь грубые ароматы военной поры, будто родник сквозь каменные потроха горы.

Что ей сказать? Милая? Мало. Любимая? Много. Дорогая? Слабо. Мое тепло, мой свет, моя родная? Это все припасено не для нее. Даже сейчас – не для нее.

Тари сладостно зевнула – так, как зевают коты: без всякого этикета, зато с заворачиванием щек к ушам, а ушей к затылку. Повернулась к нему лицом и обняла с неожиданной силой. Ну да, руки, успевшие привыкнуть к ведрам с водой, топору и тушам раненых, одним словом, к одиночеству… В глазах ее стоял немой вопрос: «Ну, что у нас произошло? Военно-полевая случайность? Если нет, то какими словами ты подаришь мне маленькую надежду? Нужны очень правильные слова. Ведь я заслужила надежду, не правда ли?»