Александр Бачило - Отель «Флогистон»

— Мне понравилось, — сказал я решительно. — Забористая штучка… кто понимает.

Однако что же это я сплю на ходу, вертелась между тем в голове беспокойная мысль. Неужели все-таки Еремушкина отрава? Ох, Еремей!

Но ни Еремея, ни Фомы уже не было в комнате. Бог знает, когда они успели уйти. Вместо них появилась целая компания каких-то незнакомых. Они входили и выходили, смеялись, закусывали, разговаривали вполголоса, спорили между собой. Бакалаврин сидел на месте Еремушки, а на его собственной кровати с удобством расположился какой-то худощавый, в майке и с гитарой. Он тронул струны и тихо затянул:

— Над Сибирью солнце всходит…

— А еще можно будет почитать? — спросил я Алину.

— Как-нибудь, — ответила она, — при случае… Бакалаврин между тем оседлал своего любимого ущербного конька.

— Публикация сама по себе ничего не дает, — доказывал он гитаристу в майке, который его не слушал. — Можно напечатать сотни томов миллионами экземпляров, и их забудут через два дня. Главное, что получит в этом случае автор — клеймо бездарности. Никакие гонорары такого позора не окупят.

Гитарист отчаянно мотнул головой и пропел:

— Это ж все такая гадость…

— Но ведь я, когда пишу, ничего такого предвидеть не могу, — упрямо продолжал Миша. — Мне кажется, что я все делаю наилучшим образом. А потом говорят — плохо. Кому верить? Я могу ошибаться. Они тоже могут ошибаться, но они еще могут и врать. Врать, отвергая, и врать, хваля. Как тут быть?

— Да сожги ты эти свои опусы и считай их гениальными, вот и все! — ляпнул я вдруг неожиданно для самого себя. Очень уж надоели мне терзания непризнанного таланта. И разговор с Алиной из-за них никак не клеился.

Некоторое время Бакалаврин сидел, тупо уставившись на меня, затем глаза его озарила Алинина дьявольская веселость.

— Как, как? — переспросил он. — Сжечь, говоришь? И концы в воду? Хм! А ведь не так глупо… Ха! Чудно! Сжечь!

Он вскочил и принялся собирать разбросанные кругом листки.

Я испугался.

— Миша, ты чего? Брось, я же пошутил!

— Ну уж нет! — бормотал он. — Бакалаврин дерьма не печатал, стало быть, и не писал, не докажете! Гей, братва! Гуляем! По случаю окончания семинара объявляется пионерский костер.

Раздался одобрительный гул. Присутствующие восприняли заявление Бакалаврина с каким-то нездоровым подъемом. Может быть, у них так принято?

— Ну какой костер? — пытался я образумить Мишу, — где ты здесь собираешься костровать?

— Салага! — Бакалаврин взял с тумбочки пестрый проспектик и кинул его на стол передо мной. — В отеле «Флогистон» имеется превосходный каминный зал — лучшее место для дискуссий за чашкой кофе! Правда, он сейчас закрыт, но я знаю, как туда проникнуть.

Миша выглянул в прихожую и прокричал:

— Эй, там! Ко мне, упыри! Ко мне, как говорится, вурдалаки! Да закуски побольше! И свечей! У Еремы есть свечи.

Забегали люди, появились откуда-то новые приношения к столу, которые тут же укладывались в пакеты, замелькали огоньки. Алина поманила меня за собой, взяла под руку, в другую руку сунула зажженную свечу, и мы всей компанией оказались в коридоре.

Замок был погружен в сон. Нам никто не встретился, ни одна дверь не открылась, и это было к лучшему. Странное шествие по темным коридорам отеля неприятно походило на похоронную процессию в каком-нибудь средневековом городе в дни чумы. Уродливые сгорбленные тени осторожно переползали вдоль стен, будто замыслили что-то скверное, и мне вдруг стало не по себе.

Напрасно я сморозил про это сожжение. Пошутил ведь. Пошутил исключительно для того, чтобы поддержать разговор., А эти литераторы… Забавный все-таки народ. Ухватились, как дети, за новую игру, а играют по-взрослому — весело, но страшно. Безо всяких там «понарошку». В принципе, мне должно быть до лампочки. Уж наверное бакалавринские опусы не составили бы золотого фонда литературы, если бы даже были опубликованы. Значит, и без них не захиреет отечественная проза. Содрогнется, но выживет, я полагаю. Цвсе же смутное чувство вины тяготило меня. Не перед литературой, естественно, она видала и не такие костры, а перед Мишей. Напрасно я все-таки… Дернул черт за язык…

Бакалаврин, шедший впереди, остановился у окна в начале третьего коридора.

— Здесь! — сказал он. — Дальше наш путь будет пролегать под открытым небом. Впрочем, каминный зал сразу за углом.

Окно открыли и один за другим стали спускаться на землю. Высоты здесь было метра два — чуть выше человеческого роста. Когда мы с Алиной и Бакалавриным остались втроем, Миша отдал ей свечу, велел и мне отдать свою и, взобравшись на подоконник, мягко канул в заоконную ночь…

— Подавай! — сказал он снизу.

Я подхватил Алину, она была удивительно легкой, казалось, опустить ее на землю будет труднее, чем носить на руках целый день. Нежная ручка невесомо лежала на моем плече, и я вдруг вспомнил эту тонкую руку такой, какою недавно она виделась мне во сне…

Впрочем, не во сне, а в отрывке из рассказа. К которому я, между прочим, никакого отношения не имею… То, что произошло как бы между нами в этом отрывке, на самом деле является достоянием литературы в целом, просто у них, у писателей, так принято: хлебом их не корми — дай перед читателем догола разоблачиться. В тексте, разумеется. Так от первого лица и шпарят…

Я вздохнул и, перегнувшись через подоконник, опустил Алину на руки Бакалаврину.

— Тяжела ты, шапка Мономаха, — сказал Миша, — смотри-ка, человек еле дух переводит.

— Перестань, — поморщилась Алина. — Хоть теперь-то не зубоскаль. Делай свое дело.

Я посмотрел на нее с удивлением.

— Теперь ты, — сказал мне Бакалаврин, — помочь?

— Обязательно, — ухмыльнулся я. — Отойди-ка подальше.

Легко вспрыгнув на подоконник, я ступил на кирпичный карнизик, аккуратно закрыл за собой окно и только после этого… нет, не спрыгнул, а изящно спланировал на мягкую, теплую, на такую близкую землю…

И угодил ногой в глубокую рытвину, упрятанную в траве. Едва коснувшись земли, не завершив еще полета, я почувствовал вместо надежной опоры под левой ногой край какого-то страшного провала.

«Не вовремя как», — пронеслась отчаянно спокойная мысль. Сейчас же вся совокупная тяжесть различных частей моего любовно взращенного тела обрушилась на неловко подогнутую лодыжку. Там что-то коротко хрустнуло. «Травма голеностопа, — успел еще подумать я. — Идиот, кто тебя просил так сигать?»

От этой мысли острая нестерпимая боль прострелила меня насквозь, и я свалился на мокрую траву.

— Ты чего? — спросил Бакалаврин, появляясь в небе надо мной.