Эрик Рассел - Ультима Туле

Покраснев, Сантел отвечал:

– И зря.

– Это почему?

– Ты же в два раза крупнее. Тебе нужно больше.

– Чего больше – жизни? – Вандервеен ожидал ответа, который так и не прозвучал. – Я старше тебя. У меня жизни и так было больше.

Не имея аргументов, Сантел с готовностью сменил тему разговора.

– Все пишешь и пишешь – как ни зайдешь, все только пишешь. Решил стать писателем?

– Веду бортовой журнал. Отчет обо всех деталях.

– Да его не будут читать миллион лет, если не больше. Мы попали в мертвую петлю. Мы по сути покойники, которые еще хорохорятся и не хотят ложиться – но за этим дело не станет. Так что вести бортовой журнал в данной ситуации – дело бессмысленное, не так ли?

– Это мой долг.

– Долг? – Сантел пренебрежительно усмехнулся. – Лаудер тоже думал о долге?

– В некотором смысле – да. – Капитан смутился на мгновение. – У него было благородное, всепоглощающее, естественное и вполне невинное стремление: женщина и дом на Земле. Он долгие годы отдавал им свои силы, был лишен желаемого и, наконец, почти достиг своей цели. В кризисном состоянии он предался мечтам и поступился долгом, но так как мы чужды его внутреннему миру, то и сочли его слегка помешанным. – Вандервеен поднял журнал. – Поэтому я пишу, что он погиб при исполнении долга. Это все, что я могу для него сделать.

– Это все – пустая трата времени, – отмахнулся Сантел.

– Вот уже пятую неделю ты набираешь комбинации векторов на гиперпространственых. Это разве не трата времени?

– Какая-то комбинация может сработать. И потом, лучше жить в надежде, чем погибать в отчаянии.

– Совершенно верно! – Вандервеен вновь развернулся спиной к нему и завел пером свое бесконечное скрип-скрип. – Поэтому я, как командир корабля, исполняю свой последний долг. И хотя шанс на то, что это пригодится, невелик, полный и развернутый отчет о произошедших событиях может когда-нибудь сослужить службу. Даже если сможет спасти шкуру хоть какому-нибудь невежественному дикарю, и то уже не пропадет даром.

«Вести бортжурнал, который может пригодиться когда-то, где-то, как-то. Мрачная унылая рутина долбежки, пока жизнь по капле вытекает в оставшиеся три недели, а может, и того меньше. Одна из миллионов вероятностей – ради надежды спасти какого-то варвара, которому суждено появиться через тысячи еще нерожденых поколений. Несбыточная перспектива помощи какому-то кораблю или мореходу на дальних временных перелетах, когда гиперпространственные могут безнадежно устареть и вся множественность сущностей станет учтенной, отмеренной, взвешенной, оцененной».

– Последнее, что надо сделать, – добавил Вандервеен, видимо, размышляя, – остается на совести последнего.

Сантел приподнялся, заглядывая капитану за плечо, и увидел только бороду капитана, под которой напевало перо «скрип-скрип». Словно когти человечьих орд на заре Творения. Они вгрызаются, дабы обнажить скрытые в земле сокровища, но, так и не выцарапав их у природы, умирают, продолжая скрести в агонии.

И все это живо напомнило скрип его пересохшего языка на обезвоженном небе. Вода, воды. Три недели. Дважды три будет шесть. Трижды три девять. Миссис Мери, шире двери – как растет ваш садик? Воды, ему бы воды. Три недели. Дважды три будет шесть.

– Так что и я беру меньше. Мы в расчете.

Сантел медленно вышел, прикрыв переборку. Походка его была затверженной, окаменелой: двигался он, точно оживший манекен, с застывшим лицом. Глаза его завязли на чем-то далеком и незначительном. Его мечты… Скрип пера по бумаге. Усохший сверток пергамента, несущий великую транскосмическую печать с его именем. Инженер первого класса. Возможно, имя будет записано скрипучим пером. И все – ради этого. Какая тщета.

Чуть погодя тонкий свист воздуха донесся издалека. Он поднялся до высокой ноты и пропал: точно кто-то всхлипывал вдали – жалостливо и беззвучно, глухо рыдая в одиночестве. Заслышав стон, Вандервеен отложил ручку. В смятении и тревоге он направился к переборке, отодвинул ее.

– Сантел!

Молчание.

– Ты здесь?

Загробная тишина.

– САНТЕЛ!

Он поспешил в носовую часть корабля, стальные подошвы взволнованно лязгали, борода простиралась вперед, точно знамя наступающего полка, в глазах командира стыло волнение.

Вот он, передний шлюз с закрытым внутренним и отодвинутым наружным люком – распахнутым в вечный мрак. Он озирался вокруг, судорожно сжимая кулаки. Три скафандра висели рядом, громоздкие, но пустые – точно искусственные люди, лишенные внутренностей. Записка была прикреплена к среднему:

«За мной – никого. За тобой – многие. Прощай».

Сняв записку, он перенес ее в рубку и сидел долго, перебирая этот клочок бумаги в пальцах и невидящим взглядом упираясь в обшивку. Наконец он снова взял в руки перо.

Еще шесть с половиной недель. Двадцать шесть межгалактических временных блоков.

Вандервеен писал медленно, кропотливо, щуря глаза и часто делая паузы, чтобы перевести дыхание. Бортовой журнал его уже не занимал. Долг службы лежал по одну сторону, отставленный, законченный вместе с днем, вступившим в свои права. Долг был выполнен до конца. Но он не отрывал руки от пера. Календарь пусто свисал со стены, разграфленный и поделенный на участки – он давно вышел из употребления. Хронометр остановился. С десяток кислородных рожков были открыты и пусты – ни дуновения жизни не доносилось из патрубков, в которые некогда изливали свое живительное дыхание ныне истощенные кормовые бункеры. Глубокий мрак небытия по-прежнему лежал за иллюминаторами, готовый к вторжению и дальнейшему завоеванию, когда давно уже туманные сигнальные огни поморгали напоследок и угасли навсегда.

Изнемогая от усталости, он все же смог написать:

«Я не один, пока лицо твое передо мною. Я не один, пока воспоминания живут. Я думаю о тебе, мой самый дорогой человек, о том, что ты дала мне, отчего я до сих пор не чувствую себя одиноким. – Он приостановился, чтобы почувствовать слабеющую руку. – Но пришла пора закончить с самой светлой любовью к тебе и детям – от их любящего отца Конрада В…»

Он тяжко боролся с собой, стараясь закончить имя, но так и не смог. И вошла тьма.

И многочисленные годы, и долго раскручивающиеся зоны неизмеримы смертью. Ибо нет времен за гранью живого.

И так же не было чувства прошедшего тысячелетия, когда пробудился Вандервеен. Был только слепящий свет и непередаваемая боль, и еще множество трубок – сверкающих, точно новогодние погремушки, в которых разноцветные гремучие смеси кипели и переливались. И еще были голоса – глубоко в сознании.

– Больше мы ничего не можем. Теперь или никогда. Давай вот этот переключатель: посмотрим, способен ли он еще…