Виталий Забирко - Все пули мимо

— Чего?! — угрожающе цедит он и заносит руку для оплеухи.

Вот тут-то всё и случается. Я вначале и не понял что, да и Верзила, похоже, тоже. Рукав его куртки на занесённой руке вдруг распадается на составные части и падает на землю. Верзила вздрагивает как от наваждения, и тогда вся одежда начинает осыпаться с него лохмотьями. Такое впечатление, будто в ней вдруг исчезли все шовные нитки.

— Это… как?!.. — недоумённо вопрошает в пустоту Верзила, стоя голышом посреди подземного перехода.

Я прыскаю, и мой смех, как по команде, подхватывает вся нищета.

Верзила ошарашено оглядывается — ему уже не до мальца, — хватает большой кусок куртки и, прикрывая им срам, пытается бежать. Однако оказывается, что и ботинки разлезлись по швам, и он, сделав несколько шагов босиком, возвращается. Увидев, что осталось от ботинок, матерится — что вызывает в переходе взрыв прямо-таки гомерического хохота — и теперь уже во все лопатки улепётывает.

Отсмеявшись, я посмотрел на мальца. Улыбку с меня словно ветром сдуло. Стоит он бледный, скукоженный, в глазах тоска смертная, трясётся, что в лихорадке, а по личику сморщенному крупные капли пота катятся.

— Что с тобой? — спрашиваю.

— П-плохо м-мне… — шепчет он, выбивая зубами дробь. — Ой, п-пло-охо…

И уж не знаю, что со мной сделалось. Может, мысли вчерашние, что надо бы его к какому делу пристроить, а может, просто жалость, которую я из себя вроде давным-давно калёным железом выжег, проснулась. Но, скорее всего, первое — не замечал я что-то за собой приступов благотворительности.

— Идём со мной, — говорю ему, не церемонясь, хватаю за руку и тащу за собой. А он и не сопротивляется.

Сторож на стоянке сделал квадратные глаза, когда я мальца в свою «вольву» запихивал, но ничего не сказал. Попробовал бы вякнуть — мигом бы зубы на асфальте веером выложил. Хоть я с виду и хилый, но с шавками у меня разговор короткий. Знаю, что у него на уме. Мол, с мальцами балуюсь. Но я в этом деле лесбиян. Мне всё больше бабы нравятся.

Притащил я мальца домой, а он уж совсем доходит. Глаза закатывает и на пол, что мешок с дерьмом, шлёпнуться норовит. Точнее, до мешка не дотягивает, так, полмешка. Посадил его в кресло, а он на подлокотник заваливается и ноги под себя подтягивает. Явно в отключку уйти собирается. А что ежели загнётся?

И тут на меня словно озарение нашло, либо же он телепатически подсказал, экстрасенс хренов, что с ним. Как я уразумел, много он энергии отдаёт на свои штучки-дрючки, а это потом и аукается. Отоспаться ему нужно да что-нибудь успокаивающее принять.

Стал я его раздевать. Батюшки-светы! Однако природа над ним и подшутила. Горб ещё ладно, да ручки-ножки кривые, а вот то, что на месте мужского достоинства торчит, вообще не понять. Всё тело коростой белой покрыто, а задница как у мартышки — сплошной красный мозоль. Хорошо, хоть насекомых на нём не заметил. Нет, в таком виде я его у себя спать класть не буду, хотя тем же шестым чувством понимаю, что короста эта не заразная, а на нервной почве.

Потащил я его в ванную и отмыл хорошенько. А он, что тюфяк, только глазками обалдело лупает. Вытер я его насухо, гляжу, и на человека стал более-менее похож. Хотя, что с него взять — урод и есть урод.

Постелил ему на диване, уложил. Тут он ножки под себя подтянул, ручками кривенькими их охватил, и такая странная поза получилась, будто его ручки и ножки именно для такой цели и приспособлены. А затем малец отключился и застонал во сне. Тоненько так, жалобно.

Потрогал я его и обомлел. Мышцы у него закаменели все, просто монолит какой-то, а сам настолько горячий, каким человек и быть не может. Разве что у каннибалов на вертеле.

Нет, вновь думаю, так он действительно загнётся. А подсказать некому — малец в полной отключке и, естественно, мозги мне своей сенсорикой не пудрит. Что делать? И тут я вспомнил, что со мной на одной лестничной площадке живёт лечила, и потопал к нему.

Дверь открыла его благоверная, и только я к ней с просьбой, как она обрывает меня на полуслове и начинает тараторить, что, мол, устал муж сегодня, трудный у него день был, да и хирург он, а не терапевт, пять операций в больнице на ногах отстоял, потому отдыхает и помочь ничем не может. И так это бочком-бочком меня за порог вытеснить норовит. Но я стою, как утёс на Волге. Ежели мне что надо, в лепёшку расшибусь, а своего добьюсь.

— Не шебаршись, соседка, — говорю, — я отблагодарю, и хорошо.

Знаю, чем их взять. Кто сейчас от дармовой «капусты» отказывается? Все гребут где могут и как могут.

Тут лечила из комнаты и вываливает. Вижу, действительно человек с устатку. И хорошего. А что им делать, лечилам-то, ежели зарплату по полгода не платят, а пациенты только бутылками расплачиваются? Но на ногах лечила стоит и даже вроде бы что-то соображает.

Взял он стетоскоп и пошёл со мной.

А благоверная ему вдогонку:

— Ты смотри, там больше не добавляй!

Заходит лечила ко мне в комнату и столбенеет. Даже трезвеет, кажется. Но мне ничего не говорит. Приходит в себя, подсаживается к мальцу на диван и начинает его осматривать, ощупывать да стетоскопом прослушивать. Затем пульс проверил, веко мальцу задрал, поглядел зрачок и говорит мне так это многозначительно:

— М-да, случай неординарный…

— Так и оплата соответствующая, — понимаю его.

Он кивает, пересаживается к столу и начинает что-то писать на рецептурных бланках с печатями.

— Эх, — бормочет лечила, — в былые времена забрал бы его на кафедру — сколько материала для диссертации… Это же исключительно нетипичный… — и такой по-латыни диагноз загибает, что у меня уши вянут.

— Ладно, сосед, — прерываю его, — мне твоя латынь, сам понимаешь, что по фене. Как его лечить, скажи?

Смотрит он на меня туманным взглядом, потом кивает.

— Это, — протягивает листок, — колоть внутримышечно по два кубика через четыре часа. Жаропонижающее. Это, — подаёт второй листок, — зубы расцепить лезвием ножа и влить столовую ложку. Только посадить вначале, чтобы не захлебнулся. Обезболивающее и успокоительное. А это, — суёт третий листок, — мазь. Натирать тело каждый вечер после купания. У него что-то с кожей, вроде парши. В аптеке за углом все эти лекарства есть.

Я беру рецепты и начинаю ему точно так же баксы отсчитывать. По двадцатке.

— Это, — говорю, — за то, что не отказали. Это — за ваш профессионализм (во завернул, чуть язык не сломал!). А это — за неординарный случай.

Гляжу, шалеет лечила, в улыбке расцветает, но по глазам вижу, жалеет, что ещё с десяток рецептов не настрочил. Однако, видно, что-то совестливое в нём всё-таки осталось, так как ничего больше про лечение не говорит. Вместо этого вдруг подмигивает мне заговорщицки и, опасливо косясь в сторону входной двери — не дай бог, его благоверная там вдруг нарисуется, — спрашивает: