Юрий Брайдер - Гвоздь в башке

В этот день я не притронулся ни к воде, ни к пище, которую нам теперь швыряли через верхний люк.

Спустя сутки умер один из тех, кто принимал участие в поминальном обряде. Болезнь, погубившая его, имела аналогичные симптомы, к которым, правда, добавилась мучительная кровавая рвота.

Ошалевшие от животного ужаса пленники непрерывно колотили в палубу и борта судна, но команда выносить покойников последовала лишь после того, как число таковых достигло полудюжины, а от трупного запаха нельзя было продохнуть.

Я сделал все возможное, чтобы попасть в состав похоронной команды (впрочем, особой конкуренции тут не было). Трупы извлекались наружу крючьями и безо всяких церемоний выбрасывались в море. Когда с этими скорбными хлопотами было покончено, нас силой оружия стали загонять обратно в трюм. Поднялся ропот — люди, вдохнувшие свежего воздуха, не хотели возвращаться обратно в зловонную могилу. Несколько пленников — по виду греков — сигануло через борт (им-то что, плавают, как дельфины). Кто-то попытался вырвать меч у надсмотрщика и был заколот на месте (завидная смерть, легкая и быстрая). Я же успел кинуться на колени перед тем самым носатым финикийцем, который недавно просветил меня насчет грядущих жизненных перспектив.

Иногда, правда редко, я умею говорить очень убедительно. Даже не говорить, а вещать. Эта способность просыпается во мне чисто случайно и всегда под воздействием какого-нибудь сильного возбудителя — страха, восторга, вожделения, в крайнем случае, алкоголя.

Главное тут вовсе не слова, а эмоциональная энергия, с которой они произносятся. Истрепанная банальность, сказанная, что называется, «от души», впечатляет слушателя куда больше, чем чьи-нибудь оригинальнейшие, но сухие тезисы. В общем, лучше Александра Сергеевича Пушкина не сформулируешь: «Глаголом жги сердца людей».

Еще будучи в выпускном классе, я однажды едва не склонил к прелюбодеянию учительницу литературы (известную ханжу и рутинершу), вместе с которой готовил после уроков экстренный выпуск школьной стенгазеты. Можно сказать, что этим подвигом любострастия я превзошел известные деяния Дон Жуана (куда субтильной и слабодушной Донне Анне против стойкого партийца Марии Матвеевны Коноваловой!). Дело не было доведено до логической развязки только в силу моей постыдной неопытности и одного чисто физиологического обстоятельства, которое в телевизионной рекламе скромно именуется «критическими днями».

В другой раз я до слез напугал соседа-пенсионера (между прочим, человека отнюдь не слабонервного, а уж тем более не сентиментального), неосмотрительно угостившего меня самогоном собственного изготовления. Распалившись после второго стакана, я поведал ему наспех придуманную историю о том, что в высших судебных инстанциях якобы готовится громкий процесс над лицами, подрывающими государственную монополию на производство горячительных напитков, и что одним из главных обвиняемых по этому делу будет проходить именно он, мой сосед, которого я самым бессовестным образом сдал компетентным органам, вместе со всеми потрохами и двумя кассетами видеозаписи, сделанными скрытой камерой. Бред сивой кобылы, скажете вы? Да, но зато как это было преподнесено! Как изложено! В какой-то момент я даже сам поверил в эту идиотскую байку. Теперь из светлого настоящего вернемся в мрачное прошлое, на борт финикийского невольничьего судна, живой груз которого (а возможно, и экипаж) был обречен стать жертвой страшного божества, называемого в просторечии Моровой Язвой.

Мне понадобилось всего несколько минут, чтобы заинтриговать носатого морехода. Уж и не помню, как мне это удалось, а главное — на каком языке мы общались.

Мой визави мало что решал здесь, но благодаря его протекции я был представлен самому капитану, весьма импозантному брюнету, внешностью очень напоминавшему киноактера Мкртчяна, но размерами чрева и нюхалки даже превосходившему последнего.

Теперь все зависело только от этого перекормленного борова. И я не пожалел на него своих душевных сил! Думаю, что сейчас я мог бы склонить его к чему угодно — к содомскому греху, к попранию веры отцов, в отречению от мирских благ, даже к людоедству.

Мои запросы были куда скромнее, но их смысл с трудом доходил до простого финикийца, при рождении возложенного на алтарь грозного бога Баал-Зебула (позже несправедливо названного Вельзевулом), и считавшего древний Сидон прекраснейшим городом на свете.

И все же он уступил! Я таки убедил его, хотя нас разделяла пропасть в тридцать три века, плохое знание языка (это еще слабо сказано!) и разница в побуждениях (он хотел спасти товар, в который вложил немалые средства, а я — всего лишь жизнь своего дальнего предка).

Все дальнейшее свершалось, словно в приступе массового психоза, когда люди, окрыленные какой-либо очередной безумной идеей, уже не способны отличить добро от зла. Никто не понимал смысла происходящего, но делал свое дело быстро и усердно.

Немедленно зажглись жаровни, на которых грелись котлы с водой. Из пифосов с вином, которое предполагалось использовать исключительно в целях дезинфекции, вышибали засмоленные пробки.

Крепко связанных пленников по одному приводили на корму, где я проводил медосмотр, не забывая при этом все время споласкивать вином лицо и руки.

Позднюю стадию губительной болезни можно было легко распознать даже на взгляд — сыпь по всему телу, горячка, тяжкое дыхание, мутный взор.

К этим несчастным я даже не прикасался, а вот у всех остальных пациентов тщательно ощупывал подмышечные впадины, отыскивая так называемые «бубоны» — распухшие лимфатические узлы (уж и не помню точно, где я прочитал про такой метод диагностики заразных болезней, не то в «Чуме» Камю, не то в «Я жгу Париж» Ясенского).

Горько говорить об этом, но вынесенный мной вердикт был равносилен смертному приговору. Пленников, имевших хотя бы самые ничтожные признаки заболевания, ударом тяжелой дубины сбрасывали в море. А те, кто благополучно прошел проверку, лишались всего своего тряпья, всех волос, а затем оказывались в котле с горячей водой, где под угрозой палки вынуждены были соскребать с тела грязь и жир, накопленный за всю предыдущую жизнь. Напоследок пленников протирали вином и, вновь связав, отводили на нос судна, под надзор палубной команды.

Кое— как разобравшись с людьми, приступили к дезинфекции трюма -хорошенько проветрили его, перебили всех крыс и дважды промыли каждую доску обшивки, сначала кипятком, а потом уксусом. К полуночи, если судить по положению звезд Большой Медведицы, наши тяжкие труды завершились.

Места в трюме мне уже не было. Пленники, не понимавшие своей пользы и искренне полагавшие, что все гигиенические процедуры, которым они подвергались, есть не что иное, как особо изощренный вид пытки (того же мнения, наверное, придерживалась и большая часть команды), растерзали бы меня на куски. Поэтому ночь я провел на палубе, пьяный в стельку.