Андрей Егоров - Балансовая служба

Ивану Васильевичу сделалось невыносимо стыдно своей полноты, расплывшегося тучного тела, круглого лица в красных пятнах. Сегодняшнего Митрохина в Митрохине двадцатилетней давности сложно было разглядеть. Иногда ему казалось, что в старом советском паспорте вклеена фотография кого-то другого. На той фотографии был изображен худой молодой человек с умными глазами и твердым, волевым подбородком. А что теперь?

Иван Васильевич тронул висящую под подбородком складку и ужаснулся.

Еще он вспомнил, как умерла его мать. И он не сумел отложить «важную» встречу. Примчался на кладбище, безбожно опоздав. Осуждающего взгляда так и не смог простить отцу. На поминках напился и сказал ему много обидных слов. Сказал, что он неудачник и у него никогда не будет столько денег, сколько есть у него… Потом, конечно, извинялся, пытался сунуть две штуки баксов, да отец не взял. Говорил, что ему не нужно. Иван Васильевич всхлипнул. Раз и еще раз. Так и стоял перед этим собранием и хлюпал носом.

А рядом с ним навзрыд рыдала одержимая жаждой власти юная колдунья Медея. Ей было мучительно стыдно за свои устремления.

"И чего это она так разошлась? – подумал он. – Ну жажда власти? Ну хочет девочка на всех произвести впечатление. Поруководить коллективом. Что тут такого? Да это же гипноз! – дошло до Митрохина. Он затряс головой, стремясь отогнать наваждение. Туман рассеялся, и звуки внешнего мира мигом придвинулись. Оказывается, все это время обвинитель продолжал говорить.

– ..Раскаяние, которое мы сейчас наблюдаем, – лишь следствие действий, которые обвиняемые совершили по злому умыслу или же без оного.

В любом случае я не считаю, что речь может идти о снисхождении. Я считаю, что сорняки надо беспощадно выпалывать. Именно поэтому я настаиваю на разбалансировке и аннигиляции! – Обвинитель замолчал.

Теперь настроения в зале были всецело на его стороне. Защитник с раздвоенной бородой поднялся с «белой» трибуны и сказал:

– Я согласен с приговором…

Рыдающую колдунью и обалдевшего от обилия впечатлений Митрохина вывел из зала краснорожий здоровяк. Подсудимых ожидала аннигиляция и разбалансировка.

За пределами зала судебных заседаний Медея быстро пришла в себя. Всхлипнув пару раз, она вытерла слезы и пошла молча.

– Крепко зацепило? – сочувственно поинтересовался Иван Васильевич.

– О чем вы?! – резко ответила девушка.

– Это же гипноз, – зашептал Митрохин, – я все понял. Этот лысый гад – прокурор – нас загипнотизировал, чтобы мы возражать не могли, да еще раскаяние изобразили, и он нас так тихой сапой под обвинительный приговор подвел, падла.

– Сильно сомневаюсь, – ответила Медея.

– Тьфу ты… Что за характер у тебя такой?! Неужели на тебя никак его гипноз не повлиял?!

– Нет. Я просто вспомнила кое-что.

– Что?

– – Много всего… Не важно.

– Лучше бы ты что-нибудь полезное вспомнила.

– Я и полезное тоже вспомнила. Только не знаю, помогать вам или нет после того, как вы всю вину на меня переложить хотели.

– Эх ты, – возмутился Митрохин, – это ж я в сердцах. А так я с самого начала думал – не виновата Медейка, это все я, злодей, учинил не пойми что.

– Врете вы все, – сказала колдунья, – ну да ладно. Вы мне почему-то симпатичны, поэтому я вам помогу.

– Симпатичен? – удивился банкир. – Я?!

Таких слов ему давно не приходилось слушать, и он даже растерялся от того, что кому-то может быть симпатичен. Его называли акулой, мерзавцем, кровососом. Симпатии, во всяком случае, он не вызывал.

«Ей что-то от меня нужно, – настороженно подумал Митрохин, – иначе с чего бы она стала говорить такие вещи».

– Только не думайте, что мне что-то от вас нужно, – словно прочитав его мысли, заметила Медея. – Я вам так помогу. Просто потому, что никогда людям по-настоящему не помогала. Верно он сказал. Все ради себя да ради себя.

– Вот это правильно, – одобрил Митрохин, – иногда и для других нужно что-нибудь сделать. Я и сам время от времени думал – надо бы какую-нибудь благотворительную акцию учинить, чтобы сироток малых порадовать или инвалидов каких-нибудь умственных. Ведь если для кого-нибудь безвозмездно что-нибудь сделаешь, оно для души хорошо. В смысле почувствуешь себя иначе.

– Я кое-что придумала, – сообщила колдунья.

– Ага, – встрепенулся Митрохин и покосился на монстра, который шел позади, медленно переставляя ноги, и с увлечением ковырял в носу, временами вынимая палец и рассматривая его с интересом.

– Значит, так, – зашептала девушка:

– Как только я дам команду, сбивайте ифрита с ног…

– Ифрита? – переспросил Митрохин. – Я?!

– Да. Этот урод называется ифритом.

– Ага, это я уже понял.

– Как собьете его – хватайте меня за руку. Может, удастся отсюда убраться, есть у меня в запасе одно непроверенное… – она замолчала, увидев, что ифрит склонился к пленным и оттянул мочку огромного уха, прислушиваясь к разговору.

Митрохин утвердительно кивнул, глядя на краснорожего с ненавистью и отвращением:

– Я тебя понял, подруга. Ты, должно быть, немного того… сбрендила? Ты посмотри на этого хрена и на меня…

– Только бы получилось, – пробормотала Медея.

– Ты меня совсем не слушаешь? Где я и где он?! У нас весовая категория разная.

– Вы должны постараться, – девушка сделала умоляющие глаза, – иначе совсем ничего не получится. Ну нас же уничтожат. Как вы не понимаете, У нас один только шанс и остался…

Митрохин крякнул:

– Чувствую я, добром это не кончится… Пристукнет он меня.

– Не успеет, – уверенно сказала Медея.

Митрохин покосился на нее с недоверием:

– Слушай, а ты, правда, о власти мечтаешь?

– А что? – скривилась колдунья.

– Да ничего, интересно просто…

– Думайте лучше о деле.

– М-да, характер у тебя еще тот, – повторил Иван Васильевич и подумал, что, хотя она и считает его симпатичным, лично он не хотел бы с такой девушкой иметь ничего общего. Только настроение и умеет портить. Да еще истеричка в придачу. Вон как в зале суда разрыдалась. А казалось бы, чего рыдать. Всего лишь приговорили к разбалансировке и аннигиляции. А впрочем… Митрохин глянул на Медею исподлобья. Симпатичная. И очки на курносом носике ее не портят. Только молодая больно. Сколько ей – восемнадцать, двадцать? Может, выглядит моложе?!

Впереди замаячили металлические двери. Митрохин вытер пот со лба. И в зале суда, и в коридоре, по которому их вел ифрит, царила ужасная жара. В Москве такой не бывает. Только на югах, в разгар сезона.

– Давайте! – крикнула Медея.

Митрохин рванул с места и врезался головой в массивный живот. Ощущение было такое, словно он боднул каменную статую. Ифрит даже не покачнулся, зато Ивана Васильевича будто оглушили. Он замотал ушибленной головой, попятился, краем глаза успел заметить, что девушка совершает странные пассы и кричит в голос.