Борис Мешарин - Посланник

— Какие еще учетчики, я никого не отправлял. — Разумнов помедлил немного, сам факт звонка ему не нравился. — Может зам мой отправил, я выясню. Дело в том, что в свя-зи с новыми обстоятельствами самолеты будут модернизированы, и делать вы их начнете уже в новом варианте, этот устарел. Наверно завтра уже у вас генеральный конструктор появится, он мне звонил, просил остановить производство. Им, видите ли, новая идея пришла в голову. Впрочем, он сам все расскажет. А с учетчиками я разберусь, не пережи-вай. Учет и контроль еще никому не мешал. Через несколько дней и сам буду. Все, рабо-тай.

Разумнов, генеральный директор авиакорпорации, понял, что производство вста-ло и на заводе начался учет. Этот учет сильно беспокоил директора. Но ничего, если за-меститель перебдел и организовал свой учет, то материалы все равно здесь на столе ока-жутся, это не страшно. Чего так испугался директор? По телефону ничего не сказал.

А Головянко долго размышлял после этого разговора, взвешивал за и против, рас-сматривал варианты. Решил — через три дня вернется Муравьев, заберет у него деньги, в том числе и Лугового, и за границу. Место и документы он заранее подготовил — не най-дут. Хватит трястись здесь по каждому поводу. На душе отлегло, повеселел даже. За три дня ничего выяснить не успеют, а на четвертый его уже в России не будет.

ХХХII глава

Синицин не стал вызывать на допрос Лугового в управление. О его аресте знал очень узкий круг лиц и светить его здесь считал нецелесообразным. Притом он очень тон-ко запустил слушок, что Луговой убит, как и весь личный состав караула. Сотрудники свои люди, но чем черт не шутит. Пошел в изолятор ФСБ сам, в камере можно пообщать-ся и там, все-таки, безопаснее. Если произошла утечка, то Лугового попытаются убрать, и убрать быстро.

— Я полковник Синицин Олег Игоревич, центральный аппарат ФСБ, — представился он, войдя в камеру.

— А что, местным уже не доверяют, — съехидничал Луговой.

— Обойдемся без ироний, Лев Аронович. — Синицин достал пачку сигарет и зажи-галку, положил на стол.

— Почему же, так интересней. А то заскучал я уже, сутки прошли, а еще никто не допрашивал. Готовились? И как?

— Неплохо, совсем не плохо.

— Без адвоката пришли, значит, по душам хотите поговорить. Что-то не срастается, полковник?

— Все срастается, все, Лев Аронович.

Синицин понимал, что Луговой готовился к разговору, проигрывал варианты, времени было достаточно.

— Выходит, предложить что-то хотите?

— Конечно, чистосердечное признание, например.

Луговой улыбнулся, закурил. А он хорошо держится, подумал Синицин, все-таки наша школа.

— Мы же не дети, полковник, зачем здесь сценарии кинофильмов?

— Обойдемся без сценариев, действительно. На вас — солдатские жизни, это вы хо-рошо понимаете. И так же прекрасно понимаете, что наказание будет пожизненным. Но, оказывается, и здесь есть выбор. Не знаю — просчитали вы этот вариант или нет.

— Позвольте полюбопытствовать, какой?

Синицин понимал, что за внешней раскованностью Лугового скрывается огром-ная напряженность ума, нервов и даже мышц.

— Жизнь или смерть.

— Смертной казни сейчас нет, позвольте заметить. Или вы мне угрожаете, бросите в камеру к уголовникам, пристрелите при попытке к бегству?

— Зачем эта игра слов, Лев Аронович? Давайте поговорим, как взрослые люди. Вы прекрасно понимаете, что останетесь жить только в одном случае — если расскажите все. До суда и во время суда мы вас, конечно, сбережем. А потом, кто вас сохранит потом, ес-ли вы что-то скроете, утаите, обманите? Вы станете опасны, вас уберут. Вы все понимае-те, зачем эта игра? Месть? Это для банальных уголовников. Вы станете не интересны, ес-ли расскажите все.

Синицин видел, что не произвел должного впечатления. Значит, этот его ход Лу-говой просчитал.

— Надо отдать вам должное, полковник, вы хорошо подготовились к разговору. Но, есть информация, за которую меня не уберут, как вы изволили выразиться. А я хочу ее продать и взамен получить не пожизненное, а лет пятнадцать. Меньше уж не получится, сам понимаю. А там хорошее поведение, глядишь, и отсижу десятку.

Луговой внимательно наблюдал за реакцией.

— Вы о сорока миллионах, Лев Аронович?

Луговой вздрогнул, но практически мгновенно взял себя в руки.

— Да, вы могли догадаться о самолете. Примите мое уважение, полковник. И стоит он действительно столько — сорок миллионов долларов. Но вот где они, эти доллары, вы не знаете и не можете знать. Поэтому я вам отдаю сорок миллионов, а вы гарантируете мне пятнадцать лет, не более. — Луговой расслабился, почувствовав, что выигрывает.

— Лев Аронович, но вы словно ребенок, ей Богу. Не на базаре же. Знаю я все — нет этих долларов, просто нет. Понимаю — почему вы так уверены, понимаю. Но вы многого не знаете, многого. Поэтому торговаться не будем, и так все ясно. Я пришел жизнь вам сохранить, а вы базар устроили. Нехорошо, Лев Аронович, не хорошо.

Луговой усмехнулся.

— Красивый ход опера, но бесполезный, к сожалению.

— Что ж, будем считать, что разговор не получился, жаль. — Синицин встал, соби-раясь уходить.

— Значит, не получился, я тоже все сказал, мне терять нечего.

Какая же ты сволочь, подумал Синицин, двенадцать жизней загубил, Родину про-дал и еще торгуешься. Он посмотрел на Лугового с презрением, тот опустил глаза, не вы-держав взгляд.

— Самолет мы назад вернули, никуда он не улетел, а Муравьев в соседней камере сидит. Вот так, мразь.

Это был удар, сильнейший удар. Луговой враз как-то съежился, осунулся и посе-рел, выглядел жалким и подавленным. Из арестанта, пытающегося диктовать условия, превратился в жалкое подобие человека. Холеные ручонки тряслись и даже губы дрожали.

— Все подробно письменно изложите, вот бумага. — Синицин положил на стол листы и авторучку. — А мне сейчас назовите фамилии.

Луговой сидел, обхвативши голову руками. Человек, скорее нелюдь, убившая двенадцать солдат из-за паршивых долларов, продавшая Родину, честь офицера.

— Ну-у, — поторопил Синицин.

— Из моих один Муравьев, больше никого. На заводе директор, Головянко Эмма-нуил Федорович, заведующая складом Розенблюц Анна Борисовна, начальник отдела сбыта Дворкович Борислав Вадимович. В этом городе все. В Москве одного знаю.

— Разумнов?

— Да, он, Александр Викторович, генеральный директор корпорации.

— Расскажите кратко о каждом.

Луговой тяжело вздохнул, закурил.

— Муравьев — мой цепной пес, не более того. Головянко знал все, в том числе и Разумного. Он единственный, кроме меня, кто его знал. Дворкович и Розенблюц — мелкие сошки, ничего, собственно, не знали. Они полагали, что мы товар налево продаем, напри-мер в те же авиаполки, как запчасти.