Николай Гацунаев - Звездный скиталец (С иллюстрациями)

После памятного возвращения из залитой кровью восставших рабов Хивы Симмонс долгое время не прикасался к времятрону. При одном взгляде на блестящую луковицу холодело в груди и начинали мерещиться черные провалы пустынных улиц, озаренные отблесками пожаров, зловещее карканье ворон, крадущиеся шаги, окровавленное лицо Савелия… Перехватывало дыхание от смрадного запаха разлагающихся трупов и чадящих руин. Спазмы перехватывали горло, и Симмонс спешил на воздух, в сад, искал забвения в работе — все равно какой, в разговорах с людьми — безразлично, с кем и о чем.

Никогда прежде он не был так ласков с Эльсинорой, так предупредительно вежлив и учтив в общении с Дюммелем. И если она понимала, откуда идет эта нежность и не удивлялась, то барон терялся в догадках и, обляваясь холодным потом, не спал по ночам, ожидая подвоха.

Но шло время, и душевное равновесие постепенно возвращалось к Симмонсу. Он стал целыми днями просиживать в своем кабинете, обложившись книгами, курил сигарету за сигаретой, делал какие-то записи в тетради в красном клеенчатом переплете. Эльсинора наблюдала за ним с нарастающим беспокойством и до поры до времени ни о чем не спрашивала. Однако вечно так продолжаться не могло, они оба прекрасно понимали это, и однажды, возвращаясь с вечерней прогулки по саду, Симмонс, как обычно остановившись возле двери в кабинет, придержал Эльсинору за руку.

— Посиди со мной, Люси. Ты никуда не спешишь?

— Нет.

Они вошли в комнату, заставленную вдоль стен книжными стеллажами. Симмонс опустился в кресло.

Эльсинора продолжала стоять, машинально разглядывая разбросанные по столу книги. Полистала одну. Взяла другую. «Никита Муравьев, — значилось на обложке. — Путешествие в Хиву и Бухару. 1882 год». На столе лежали темно-синяя «История Хорезма», изданная в 1980 году; «История Каракалпакской АССР», анонимная рукопись «Границы мира», датированная десятым веком, том сочинений академика Бартольда, фолиант «Древний Хорезм» академика Толстова.

Внимание Эльсиноры привлекла лежавшая отдельно раскрытая книга. «В Хиве кроме сорока бедных семейств никто не жил, — прочла Эльсинора. — Пятничная молитва совершалась в присутствии трех-четырех человек. Внутри города стал цвести тамариск, а в разрушающихся домах поселились дикие звери». «Мунис, — значилось на титульном листе. — 1760 год».

Эльсинора отложила книгу в сторону и глубоко вздохнула.

— Опять?

Он посмотрел на нее виновато и растерянно. Кивнул.

— Да, Люси. Хочу попытаться еще раз. Последний.

— Ну что ж. — Она взяла сигарету, затянулась одинединственный раз, положила в пепельницу. — Поступай, как считаешь нужным. Но учти: еще на одну вылазку в ту эпоху у меня просто не хватит сил.

— Откуда же ты знаешь, куда я собираюсь? — спросил Симмонс.

— Книги, — она кивнула на стол. — История. Или я ошибаюсь?

— Ты ошибаешься, — поспешно заверил он. — Я хочу побывать в будущем. Двадцатый век. Первая четверть.

— А обо мне ты подумал?

— Прости, Люси. — Он виновато покивал головой. — Ты ведь знаешь, ради чего я все это делаю.

— Это бесполезно, Эрнст. Неужели ты еще не убедился?

— И все-таки я попытаюсь, — упрямо сказал он. — В последний раз.

— Ну что ж… — Она помолчала. — С богом, как говаривали в старину. Но в случае чего на меня не рассчитывай.

Слухи один невероятнее другого ползли по Киркъябу.

— Слышали? Джума-то, Джума… Босяк, сын голоштанника Худакь-буа… На побегушках у Жаббарбия пробавлялся… Воистину неисповедима воля аллаха! Разбогател голодранец Джума, да еще как разбогател! Деньгам счету не знает! — выходил из себя торгаш. Дехканин в чугурме и драном чапане задумчиво поскреб заросший подбородок:

— Не иначе, как аламаном заделался. Ограбил кого-то, а может, убил.

— Или клад отыскал, — вмешался один из мардикаров. — Вокруг Куня-Ургенча до сих пор клады в пустыне находят. После каждой бури, говорят, йомуды на конях по пескам рыскают.

— А я слышал, будто он на пэри женился. Выманил у нее колечко изо рта, вот и женился.

— Сказки все это! Джума к сумасшедшему русскому служить пошел. Все боялись, а он пошел. Вот и пользуется. Сумасшедший-то — богач.

— Что ни говори, а привалило бедняге счастье, — вздохнул дехканин по имени Амин. — Вон какой дворец строить надумал. На каменном фундаменте, из жженого кирпича. Со стеклянными окнами.

— Ты-то откуда знаешь? — усомнился торгаш.

— Знаю, раз говорю. Я с ним вчера из Ургенча в его фаэтоне ехал.

— Ври больше!

— Вон у Эльтузара спроси, он видел.

— Амин правду говорит, — кивнул пожилой дехканин.

— Слышал?

— Да откуда у тебя деньги на фаэтонах разъезжать?

— Видели дурака? Ты что, только проснулся? Какие деньги? Фаэтон-то у Джумы свой.

— Как свой?

— А вот так. И фаэтон новенький, и ерга[27] — двулетка, и парчовый халат, и сапоги шевровые.

— И фуражка на голове! — съехидничал торговец.

— Фуражку не видел, а чустская тюбетейка есть.

— Ври, да не завирайся!

— Не слушай ты его, Амин! Рассказывай, что тебе Джума сказал.

— Я в Ургенче на базаре был. Продал мешок проса, купил детишкам кое-что, поел в рыбожарке и пешком обратно отправился. Иду по дороге, задумался и тут меня какой-то яшуллы[28] обогнал на фаэтоне. Я еще лошадь заприметил, уж больно хорош ерга. Такому под седлом ходить, а не в упряжке. Только подумал, а яшуллы коня остановил и мне рукой машет. У меня душа в пятки ушла: от яшуллы добра не жди. «Амин! — кричит, — иди, садись, подвезу!» Я присмотрелся и глазам не верю: Джума, не Джума?

«Джума-ага, вы это, или не вы? — спрашиваю. — «Я, — говорит. И смеется. — С каких пор ты меня на вы величать стал? Забыл, как коз вместе пасли?»

— Так и спросил?

— Так и спросил. «Помню, — отвечаю, — как не помнить? Только вас не узнать, богатым, видно, будете». — «Почему буду? — смеется. — Я уже богатый. Коня вот купил, фаэтон. Хочу отцу дом построить». — «Давно пора, — говорю. — Старый-то совсем обветшал. Того и гляди завалится, еще придавит кого-нибудь». — «Не придавит, — говорит Джума, — Я такой дом отгрохаю, триста лет простоит. Из жженого кирпича. Да ты лезь в фаэтон, чего стоишь? Поехали».

Влезть-то я влез, а сесть не решаюсь: сиденья новеньким красным бархатом обиты. А Джума смеется: «Садись, не испачкаешься. А замараешь, — не беда, обновлю обивку». Деваться некуда, сел. Едем. Смотрю я на Джуму и не по себе становится: тот и не тот Джума. Лицо белое, руки такие, будто сроду кетмень не держали. А главное — глаза: большущие стали, задумчивые какие-то, печальные. И постарел вроде. А ведь всего месяц прошел, как виделись. Собрался с духом, спрашиваю: