Андрей Буторин - Червоточина

Но был еще «закольцованный» вагон, Ничин двойник, рассуждающий о некой программе, был Студент из сна с его «теорией яблока», которую не дал досказать Виктор… Был, наконец, этот говорящий волк, который вел себя так, будто что-то знал!.. Даже если опустить тот уже факт, что он умел разговаривать, то и все его поведение вряд ли можно было списать на звериные инстинкты. Во-первых, он привел их к «хрущевке». Во-вторых, он знал, куда именно в этом Даун-хаусе нужно идти, какая дверь их впустит. В-третьих, он не все разрешал им делать: захлопнул дверь перед Ничей, когда он увидел маму, рычал на него и Виктора, когда они хотели что-то сделать или даже просто сказать… Наконец, он знал, что произошло с ним и Соней в той жуткой «однушке»! В «однушке»-дурнушке… Наверняка знал, коли смог вылечить. Так кто же он такой, этот волк? Может быть, он и есть истинный хозяин этого мира?

Нича снова и снова задавал себе эти вопросы, зная, что ответа на них он все равно не найдет. Но он продолжал это делать хотя бы для того уже, чтобы не думать о Соне, о том, что она ему сказала, о том, что говорили они друг другу в «черной комнате», что он собирался там с Соней сделать!.. А мысли эти все равно лезли, все равно просачивались сквозь любые ментальные конструкции, которые усердно нагромождал в собственном мозгу Нича. И, просочившись, они разъедали все эти хлипкие постройки, заполняя собой Ничин разум. От этого вновь становилось больно мыслить, невыносимо жить, бесполезно существовать.

Хорошо, что помимо разума человек имел и материальную составляющую – тело. А оно, в свою очередь, обладало такими свойствами и потребностями, независимыми от сознания, как усталость, голод и жажда. Нича устал. И очень захотел пить. Он остановился, и мозг быстренько запихал моральные проблемы в закрома подсознания, дав зеленый свет сознанию для поиска решения проблем насущных.

Нича огляделся и не поверил глазам. Это ж надо было так отдаться бурлящим в голове переживаниям и мыслям, чтобы перестать замечать, что происходит вокруг! Хотя, если говорить более точно, ничего вокруг не происходило, просто там все изменилось. Не было больше однотонного темно-серого поля, не окружала его разжиженная белизна «неба». Впрочем, небо еще оставалось бледным, но оно стало уже не однородной массой, не имеющей измерений, а привычной высокой полусферой с некими бесформенными, медленно меняющимися образованиями, очень похожими на облака. Под ногами же была земля. Правда, еще условная, «нарисованная», но она уже имела цвет – светло-коричневый, ближе к желтому – и некое подобие текстуры, как если бы в «Фотошопе» выбрали «песчаный» фильтр для заливки фона. По этому «песку» были небрежно прочерчены две параллельные линии, сходящиеся у горизонта, между которыми, оказывается, Нича и шел. Словно рельсы, подумал он. А приглядевшись, он на самом деле увидел, что далеко впереди «рельсы» были и впрямь многократно перечеркнуты коротенькими отрезками-шпалами.

Пить, равно как и есть, тут, конечно же, было нечего, и Нича впервые пожалел, что не прихватил ничего из кухни. Хотя бы яблок по карманам распихал!.. Впрочем, в карманы джинсов не особенно чего напихаешь, а куртку он потерял еще где-то в доме. «Так надо было сумку взять, собрать чего-нибудь поесть-попить, а потом уже в поход отправляться», – заворчал на себя Нича. Но не возвращаться же теперь! Раз уж тут начало что-то вырисовываться, то будет же скоро и что-нибудь более нормальное… Непонятно, правда, откуда взялись рельсы и почему нет деревьев, ведь, когда они шли к «хрущевке», все выглядело несколько по-другому. Впрочем, сама «хрущевка» тоже выглядела иначе. Так что… Что именно «так что», Нича не придумал, а потому пошагал дальше. Как пелось в старой песне: «И я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке…» Правда, никакой привычки ходить по шпалам у Ничи не было, зато сами они и впрямь появились. И чем дальше он шел, тем они становились реальней. Как и рельсы, как и окружающий его мир.

Первое, что привлекло Ничино внимание, – это то, что цвет «земли» в полусотне метров справа от него менялся с желтого на синий. Даже не чисто синий, а слегка зеленоватый, словно морская волна. Пройдя еще немного, Нича, изумленно заморгав, понял, что это и правда море.

Теперь было очевидно, что он шел по железнодорожному пути, тянущемуся вдоль самого настоящего моря. Видны уже были легкие волны, пока еще больше условные, но не оставляющие сомнения, что это именно волны, а не чешуя, например, на огромной зеленоватой рыбе.

Хуже было то, что стало почти совсем настоящим небо, а в нем появилось почти настоящее солнце. И оно совсем уже по-настоящему припекало. Так что пить Ниче захотелось еще больше, хоть иди к морю и пей из него! Но, во-первых, оно наверняка окажется соленым, а во-вторых, неизвестно еще, как примет желудок нарисованную воду. Разве что пройти еще километр-другой, чтобы мир уже окончательно «развиртуализировался»?.. Впрочем, ничего иного делать и не оставалось.

Сколько он прошел на самом деле, Нича не измерял, но то, что мир вокруг стал наконец точной копией мира реального, было очевидно. С чистого голубого неба светило яркое солнце, по правую руку раскинулось искрящееся под его лучами спокойно-ленивое море. Дикий галечный пляж тянулся до самой железнодорожной насыпи, по которой между сверкающими, отполированными колесами составов рельсами и шагал, хрустя щебенкой, Нича. Слева от него тянулся бесконечный ряд невысоких холмов, покрытых ярко-зелеными зарослями. Если бы не жара и почти уже нестерпимая жажда, можно было наслаждаться и радоваться. Курорт, одним словом.

Он сначала расстегнул, а потом и вовсе снял пропитавшуюся потом, ржавую от въевшейся кирпичной пыли рубаху. Стало чуточку легче, но Нича знал, что, если пробудет без рубахи минут пятнадцать-двадцать, обязательно обгорит с непривычки. Такая уж у него была капризная к солнечным ваннам кожа. Так что рубаху, ставшую совсем «жестяной» от моментально высохшего пота, замешенного со строительной пылью, надевать ему все равно скоро придется. От одной этой мысли Ничу передернуло. Постирать бы рубаху… Да и джинсы тоже. Не говоря уже о носках.

Нича остановился и почесал затылок. А что ему, собственно, мешает устроить постирушки, а заодно искупаться самому? И охладится, и голову ополоснет, а то волосы уже от потно-пылевого раствора торчат во все стороны окаменевшими сосульками, напоминая прическу клоуна или панка.

Он, размахивая над головой рубахой, сбежал с насыпи и, не тормозя, помчался к морю. У самой кромки воды скинул кроссовки, стянул и брезгливо отбросил носки, снял джинсы. Стиркой он решил заняться позже, а сейчас – в море, в прохладное, ласковое, желанное, которого он не видел целых три года!