Роберт Силверберг - Вертикальный мир

— Хэлло, Чарли! — произносит Сигмунд. Захваченный врасплох Мэттерн робеет и нервно смеется:

— Я не хотел тебя разбудить, Сигмунд.

— Я не спал. Наблюдал за тобой.

— Тогда тебе бы следовало что-нибудь сказать. Я не старался сохранять тишину.

— Извини. Этого раньше со мной не случалось.

Теперь проснулась и Мэймлон. Она привстает, обнаженная до талии. Белизна ее кожи освещается слабым мерцанием ночника. Она сдержанно улыбается Мэттерну — покорная жительница гонады, готовая принять своего ночного гостя.

— Пока ты здесь, Чарли, — говорит Сигмунд, — могу тебе сказать, что я получил задание, в котором требуется твое участие. Для Стивиса. Он хочет видеть, где люди тратят больше времени: с благословителями и утешителями или в звуковых центрах. Двойная диаграмма…

— Уже поздно, Сигмунд, — перебивает его Мэттерн. — Почему бы тебе не рассказать об этом утром?

— Да. Да! Ладно. — Сигмунд с багрово-красным лицом встает с постели. Ему не обязательно уходить, когда у Мэймлон блудник, но он не хочет оставаться. Как и тот варшавский муж, подаривший излишнюю и непрошенную интимность остающейся паре. Он торопливо разыскивает одежду. Мэттерн напоминает ему, что он вправе остаться. Но нет. Сигмунд чуть демонстративно покидает комнату и почти выбегает в зал. «Я пойду в Луиссвилль к Сцилле Шоук». Однако вместо того, чтобы попросить лифт поднять его на тот этаж, где живут Шоуки, он называет 799-й. Там живут Чарльз и Принсипесса Мэттерн. Он не отваживается покуситься на Сциллу з таком неуравновешенном и болезненном состоянии. Неудача может дорого обойтись. А Принсипесса может возбудить. Она как тигрица. Дикарка. Она самая страстная из женщин, которых он знает, исключая Мэймлон. И возраст подходящий — зрелый, но не перезрелый.

Сигмунд останавливается у двери Принсипессы. Ему приходит в голову, что в том, что он желает жену человека, который сейчас проводит время с его собственной женой, есть что-то буржуазное, что-то от догонадской эпохи. Блуд должен быть более случайным, менее целенаправленным, он лишь способ расширения сферы жизненного опыта. Впрочем, это неважно. Толчком локтя он открывает дверь и испускает вздох облегчения и уныния одновременно — до него доносятся звуки стонущих в оргазме людей. На постели двое: он узнает Джона Квиведо. Сигмунд быстро выскальзывает из комнаты. В коридоре никого.

«Куда же теперь?» Обычным местом назначения является квартира Квиведо. Микаэла. Но, несомненно, у нее тоже окажется гость. Жилки на висках Сигмунда начинают пульсировать. Он не собирается странствовать по гонаде бесконечно. Ему хочется только спать. Блуд вдруг представляется ему отвратительным, как все неестественное и принудительное. Рабство абсолютной свободы. В этот момент тысячи людей слоняются по титаническому зданию. Каждому предопределено выполнять благословенное деяние. Волоча ноги, Сигмунд бредет по коридору и останавливается у окна. Снаружи безлунная ночь. Соседние гонады кажутся немного отдаленней, чем днем. Их окна ярки, их тысячи. Он пытается разглядеть коммуну, расположенную далеко на севере. Там живут эти помешанные фермеры. Майкл, брат Микаэлы, один из тех, кто взбунтовался, по некоторым предположениям посетил коммуну. По крайней мере, так записано в отчете. Микаэла до сих пор переживает из-за брата. Разумеется, он не миновал Спуска, как только сунулся обратно в гонаду. Ясно, что такому человеку нельзя позволить жить здесь по-прежнему, проявляя недовольство, распространяя яд неудовлетворенности и неблагостности. Но для Микаэлы это жестоко. Она говорит, что они с братом очень схожи. Они — близнецы. Она считает, что в Луиссвилле должен был состояться официальный разбор дела. Она не верит, но такой разбор дела состоялся. Сигмунд вспоминает Ниссима Шоука, отдающего приказ: немедленно устранить этого человека, если он вернется в гонаду 116. «Бедная Микаэла! Наверное, между ней и братом происходило что-то нездоровое. Надо бы спросить у Джесона».

«Куда же мне пойти?»

Он осознает, что простоял у окна более часа. Он идет к лестнице и сбегает по ней на свой собственный этаж. Мэттерн и Мэймлон спят, лежа рядышком. Сигмунд сбрасывает одежду и присоединяется к лежащим на постели. Он все еще чувствует раздвоение и расстройство. В конце концов он тоже засыпает.

Религия утешает. Сигмунду следует посетить благословителя. Церковь расположена на 770-м этаже — маленькая комната в торговой галерее, украшенная символами плодородия и светящимися инкрустациями. Войдя в нее, он чувствует себя как чужак. Раньше его никогда не вдохновляла никакая религия. Прадед его матери был христианином, но все в семье считали, что это было следствием старомодных инстинктов старика. Древние религии имели мало последователей, и даже культ божьего благословения, официально поддерживаемый Луиссвиллем, не мог претендовать более чем на треть взрослого населения здания, согласно последним диаграммам, которые видел Сигмунд. Хотя, возможно, впоследствии произошли изменения.

— Благослови тебя Бог, — произносит благословитель, — о чем скорбит твоя душа?

Благословитель — полный, гладкокожий человек с круглым благодушным лицом и плотоядно поблескивающими глазами. Ему около сорока лет. Что он знает о скорби душевной?

— Я не могу найти себе покоя, — отвечает Сигмунд. — Я как будто раскупорен. Все утратило свое значение, и душа моя пуста.

— А-а. Душевная мука, распад, истощение личности. Знакомые недуги, сын мой. Сколько вам лет?

— Минуло пятнадцать.

— Служебное положение?

— Шанхаец, продвигающийся в Луиссвилль. Вы, наверное, знаете меня. Я — Сигмунд Клавер.

Благословитель поджимает губы. Глаза сами собой прикрываются. Он поигрывает эмблемами священника на вороте своей туники. Да, он слышал о Сигмунде.

— Вы удовлетворены женитьбой? — спрашивает он.

— У меня самая благословенная жена, какую только можно вообразить.

— Дети?

— Мальчик и девочка. В следующем году у нас будет вторая девочка.

— Друзья?

— Достаточное количество, — отвечает Сигмунд. — А еще меня мучает ощущение гниения. Иногда вся кожа зудит. Слои гнили плывут по зданию и окутывают меня. Что со мной происходит?

— Иногда, — говорит благословитель, — те, кто живет в гонадах, испытывают так называемый кризис духовного ограничения. Границы нашего, так сказать, мира, нашего здания кажутся слишком узкими. Наши внутренние возможности становятся недостаточными. Мы мучительно разочаровываемся в тех, кого сегодня любили и кем восхищались. Результат такого кризиса часто неистов, он даст начало феномену бунта. Некоторые, случается, покидают гонаду для новой жизни в коммунах, что конечно же является формой самоубийства, поскольку мы не можем приспособиться к этой грубой среде. Те же, кто не становятся бунтарями и не отделяют себя психически от гонады, уходят от действительности в себя, сжимаясь при столкновениях с близнаходящимися в их психическом пространстве индивидуальностями. Вам это что-нибудь объясняет? — и поскольку Сигмунд не очень уверенно кивает, он продолжает: — Среди вождей этого здания, административного класса, среди тех, кто был вознесен наверх благословенным назначением служить своим согражданам, этот процесс особенно болезнен, так как вызывается коллапсом ценностей и утратой целеустремленности. Но этому легко помочь.