Роберт Силверберг - «Если», 1998 № 03

Но и Рууд понял опасность невзрачного оружия. Закружил, чертя клинком в темноте быстрые и смертоносные письмена. В руках чужого паладина закрутился китайский цеп.

Остальные братья к ним приближаться не стали. Может, боялись под удар попасть, а может, не рисковал никто поднять руку на паладина. И четверка чужих священников бросилась на двоих наших.

Грянули выстрелы. Возницы-то, оказалось, тоже с пулевиками были! Один из чужаков упал, второй схватился за плечо и, пошатываясь, отступил к карете. Зато два других успели добежать до кучеров. Взлетели в воздух дубинки — и огласил лес страшный крик умирающего.

Ох, беда…

Били святые братья друг друга умело и жестоко. Прежде чем погибнуть, второй наш кучер успел еще один пулевик выхватить и в живот врагу разрядить. Кровь брызнула — даже в темноте видно было. Но тут и на его голову обрушилась дубинка. Сложил на миг чужак руки столбом — да и пошел на меня.

— Тебе же убивать — грех! — закричал я нелепо.

А он все шел, и когда вступил в круг света фонаря — увидел я лицо. Глаза стеклянные, безумные, верой наполненные.

Достал я пулевик, нацелился в лоб священнику, взвел курок. Прошептал:

— Стой, брат, стой…

— Умри с миром, — ответил он, будто был уверен, что я покорно голову под дубину подставлю.

Зря он так думал.

— Прости, Сестра, — прошептал я да и нажал на спуск. Пулевик грянул, руку толкнул. Во лбу священника дырочка появилась. Глаза пожухли. Постоял он миг да и упал навзничь.

Не хотел я убивать святого брата, да только что же делать, когда тебя самого призывают умереть?

А чужой паладин наконец-то исхитрился и достал брата Рууда. Так угостил цепом по ногам, что Рууд рухнул на колени.

— Во имя Искупителя! — крикнул чужой паладин, воздев руки к небу. Размахнулся еще раз цепом, подался вперед…

Прямо на клинок, что брат Рууд выставил. Пронзила сталь плоть человеческую, но и замах уже не остановить было. Из последних сил брат Рууд попытался уклониться — но ударил его цеп по груди, по ребрам, выбив жалобный крик.

Вся схватка и минуты не длилась. А вот — закончилась. Сидел у кареты раненый священник Искупителя, дыру огромную в плече тщетно зажимая. Видно, наши кучера не пулями стреляли, а картечью. Подошел я к нему, глянул, но помочь не решился — уж слишком много ненависти в угасающих глазах было.

— Умри с миром, — сказал я, вспомнив, что и у меня есть сан.

Чужой лежал в такой луже крови, будто свинью зарезали. А брат Рууд еще дышал. Оттащил я его в сторону, стараясь грудь не тревожить. Что-то там хрипело, булькало, на губах кровь пузырилась. И на груди мокро было — видно, обломок ребра кожу порвал.

— Брат Ильма… — прошептал Рууд, открыв глаза. — Беги…

— Не бойся, брат, — сказал я. — Все. Кончен бой. Победили мы…

— Ильмар… в Рим… в Урбис… пасынку Божьему скажи, что я… смиренный Рууд… тебя спас и к нему…

Взял я его за руку, кивнул.

— Темно… ничего нет… темно… — я едва слова-то разбирал, кровь У Рууда в горле булькала. — Ильмар…

— Я все сделаю, — сказал я. — Доведется попасть к пасынку Божьему — о твоем геройстве поведаю…

Брат Рууд дернул головой, выплюнул кровь. Сказал почти отчетливо, с безмерным удивлением:

— Как так может быть… я же паладин святой… должен подвиг совершить…

Я молчал. Ну как сказать умирающему, что никакой сан, никакой титул от смерти не спасают? И не защитят от нее долг, обязанности, любовь, вера. Все ей едино, старухе. Кончается для брата Рууда земная жизнь, начинается небесная.

— Холодно… — жалобно сказал Рууд. — Тут… холод… брат!

В последнем порыве сил он попытался поднять руку:

— Я Слово знаю… слабое, но Слово… возьми, дарю…

— Говори, — я приник к лицу паладина. — Говори, брат! Говори!

— А….

Он попытался вдохнуть воздуха — и забился в конвульсиях.

— Да скажи, тебе ведь без надобности! — завопил я, тряся Рууда за плечи. — Говори!

Никому и ничего он уже не скажет. Ушел — вместе со своим Словом слабеньким, на котором что-то держал. Интересно — что?

Поднялся я от безжизненного тела, еще раз всех обошел. Ни один признака жизни не подавал. Тот, что раненый был, перед смертью из кармана тонкую шелковую удавку достал да и прополз по направлению ко мне метров пять, пока я с Руудом разговаривал. Но не дополз.

Тоже ведь хотел подвиг совершить. И понять не мог, почему на это сил не хватает.

— Что же вы наделали, братья святые? — спросил я. На душе так гадко было — словно лучше бы погиб под дубинками. — Как же так — одному Богу служим, добра хотим, а ради того, чтобы мальчишку и каторжника убить — готовы против веры пойти?

Некому уже было мне ответить. А то ведь нашли бы слова, братья. Уговорили бы голову в петельку засунуть.

Трупы все я в нашу карету сложил, потому что зарывать их времени не было, а оставлять зверям на съедение — не по-людски. В карманах не рылся, в чужой карете тоже — лишь заглянул, проверил, что и там никого нет. Пусть я и вор, но на то, что Богу принадлежит, не позарюсь. Лишь немного еды и бутылку коньяка взял, это не грех…

— Что же все это значит, а, Сестра? — вопрошал я, таская изувеченные тела. — Искупитель, ответь? Сам Бог не знает, что со мной делать? Или он на нас и не глядит, зря мы, злодеи, верой тешимся?

Нет ответа. Нет. Холодно и темно.

Коней я распряг и отпустил, всех, кроме одного. В чужой карете была клетка с почтовыми голубями — их я тоже выпустил на волю.

Напослед коснулся руки брата Рууда и сказал:

— Ты уж прости, святой паладин, но не пойду я в Урбис, к Преемнику. Нечего мне там делать. Вором жил, вором и умру. Как смогу — Сестру восславлю. Но голову под дубину не подставлю.

Нечего было ответить Рууду. После смерти не поспоришь.

Сел я на лошадь — та тревожилась, да и седла не было, но мне прибилось по-всякому ездить. Потрепал ее по гриве, шепнул:

— Ты уж только до города какого довези, родная. А там я тебя в хорошие руки пристрою. Или на волю выпущу. Лучше на волю, верно?

Лошадь со мной не спорила. И я поехал сквозь ночь — прочь от того места, где восемь святых братьев убили друг друга, причем всем теперь уготованы райские кущи, ибо каждый служил Богу.

Как они там, в этих самых садах заоблачных, не передерутся? Или обнимутся и восславят Сестру с Искупителем? Или все беды на меня свалят — и ждать примутся?

Может, и хорошо, что мне теперь никакого рая не видать — только адские льды…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Галлия