Павел Амнуэль - Дорога на Элинор

Тело умрет, его похоронят, оно станет прахом, „затычкою в щели“, но разумное существо, частью которого это тело являлось, не перестанет быть и, возможно, даже не обратит внимания на потерю части собственной бесконечной сути.

Но пока сознание теплится именно в этом трехмерном теле, хочется, чтобы жизнь его была насыщена и безболезненна. „Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой“… Это тоже сказано о многомерной жизни, и, как обычно, поэтический образ оказался более правильным, чем его стандартное понимание…

В институте я много раз пытался заговаривать о своих идеях с однокурсниками, преподавателями, а как-то встрял в философский спор с приезжим профессором, большим, говорили, специалистом по теории познания. Результат ты вполне можешь представить — к середине третьего курса я прослыл среди приятелей чокнутым девственником, среди преподавателей — блаженным идеалистом, а приезжий профессор, нервно проведя со мной два академических часа, сказал потом декану (донесла мне об этом секретарша Лика, существо злобное и передававшее только гадости — от студентов начальству и от начальства студентам): „Этот ваш, как его, Ресовцев — психически больной, его лечить надо. Но чего у него не отнимешь — логика железная в рамках собственной совершенно идиотской парадигмы. Типично шизофренический бред. Шизофреники, знаете, очень умный народ, когда не говорят чепухи“…

С кличкой „шизофреник“, я и окончил институт. И с красным дипломом, который ничего мне не принес в жизни — ни аспирантуры, ни хорошей зарплаты, ни приличного места.

Я бы и этого диплома лишился, как в свое время золотой медали, но с возрастом стал умнее — мысли свои и идеи излагал в приватной компании и на факультативных семинарах, а на экзаменах и зачетах говорил только то, что написано в учебниках.

Впрочем, все это тебе, конечно, известно, имей терпение, пишу я не только для тебя и даже не столько для тебя, сколько для другого человека, которого ни ты не знаешь, ни я, но человек этот сыграет в нашей общей судьбе ту же роль, какую в свое время ты сыграла в моей.

Не знаю, когда он вторгнется в нашу с тобой жизнь. Это не может произойти завтра или через несколько месяцев по той простой причине, что я еще не закончил „Элинор“, но когда в романе будет поставлена точка, человек этот может явиться в любую минуту. И я должен быть готов. Ты — нет. То есть ты, конечно, тоже должна быть готова, но я не знаю сейчас, что именно тебе надлежит делать. Ты поймешь это сама, подсказать я не в силах. Могу только предупредить.

Я знаю, что ты будешь со мной до конца. Точнее, до конца моего трехмерного тела, которое — можешь мне поверить — такая малость в естественном существовании, что жалеть о его потере мне уже и сейчас совершенно не приходит в голову.

О таких, как я, говорят обычно: „безумные и бесстрашные фанатики“. Я не фанатик — ты знаешь меня, ты меня очень хорошо знаешь, разве я когда-нибудь вел себя с тобой так, как ведут себя люди, ни в грош не ставящие свою и чужую жизни? Я люблю жизнь моего тела, я люблю тебя и знаю, что тебе будет безумно жаль меня, когда это тело перестанет существовать. Но ты ведь понимаешь — надеюсь, что я сумел убедить тебя за годы нашей совместной жизни: мы были с тобой вместе всегда, даже когда еще не подозревали об этом, и мы будем вместе — не в иной жизни, ибо иной жизни не существует в природе, — просто мы останемся вместе и будем счастливы, как были счастливы раньше. И даже более счастливы, потому что истинное счастье — в понимании себя, друг друга и мира вокруг нас.

Ради этого я и делаю то, что делаю.

Тот, кто убьет меня, — это я.

Тот, кто придет после меня, — это мы с тобой.

Я не прощаюсь, потому что мы не расстаемся. Мы не можем расстаться, ведь мы — одно».

— Это и есть его предсмертное письмо? То, что не нашла милиция? — сказал Терехов, перевернув последнюю страницу. — Ты — это я, я — это он, и кто тогда мы с тобой? Типичный шизофренический бред, извини, Жанна.

Терехову было приятно произносить ее имя. Он уже не думал о ней — «эта женщина». Жанна, — думал он, — Жанночка, Дженни, лучше всего Дженни, так ей больше подходит. Не знаю почему, но она, конечно же, Дженни, и никак иначе.

— Дженни, — произнес Терехов, глядя ей в глаза, и она взрогнула, поднесла ко рту кулак и впилась зубами в костяшки пальцев, так что они побелели. Терехов испуганно потянулся к ней через стол, но Жанна отпрянула, стул, на котором она сидела, опасно наклонился, «Что ты!» — вскричал Терехов, и Жанна с трудом восстановила равновесие, ладони опустила на стол, на фалангах пальцев остались следы зубов.

— Ты что? — сказал Терехов. — Что с тобой?

— Ты назвал меня… — пробормотала Жанна. — Как ты меня назвал?

— Дженни, — повторил Терехов. — Очень тебе подходит. Можно, я буду так тебя называть?

— Это… Это было наше имя — Эдик так называл меня, только он, никому больше и в голову не… Почему… Значит, он прав, и ты — тот, кто… Конечно, он прав, он всегда был прав, я не понимала, хотя и чувствовала…

— Успокойся, пожалуйста, — сказал Терехов. — Все будет хорошо.

В дверь позвонили.

— Дженни, — тихо произнес Терехов. — Дженни…

Глава двадцать вторая

Лидия Марковна сходила в магазин и закончила другие свои дела, о которых с порога принялась рассказывать Жанне, а та внимательно слушала, вставляла реплики, радовалась успехам неизвестного Терехову Димочки и огорчилась тому, что Лидии Марковне пришлось переплатить сотню за оранжевый пуловер, но раз уж обещала, пришлось выложить деньги…

Пока женщины разговаривали, Терехов размышлял о том, каким образом Дженни оказалась втянутой в бизнес — продажу деревянных вождей, вложенных друг в друга, она ведь такая… не от мира сего, она не была — или не выглядела — бизнесвумен, как сейчас говорят, да и Ресовцев, судя по всему, вряд ли был доволен, что жена его — жена ученого, творца новых идей — торговала товарами ширпотреба. То, что Жанна занималась менеджментом, не могло изменить его отношения.

Чем лучше он узнавал Жанну (познавал — может, так точнее?), тем меньше понимал ее, тем больше от нее отдалялся. И тем больше хотел быть ближе — не для того, чтобы понять, а просто сидеть рядом, держать за руку, наклониться к ее шее и вдыхать запах духов, но женщины разговаривали, не обращая на него внимания, и он, походив по комнате, опустился на круглый табурет перед стоявшим в простенке между книжными стеллажами компьютером (неудобное сидение, неужели именно на этой вращающейся штуке сидел Ресовцев? Терехов и слова не смог бы сочинить, не будь у него удобного, с подлокотниками и подголовником, кресла).