Павел Амнуэль - Дорога на Элинор

— Да? — саркастически произнес Терехов. — А мальчишка в метро? Пращур, который был и которого не было? И то, что я приходил к твоему мужу? Что тут рационального? Все это чушь, а ты в это веришь…

— Верить, — тихо проговорила Жанна, — можно в то, чего на самом деле не существует. А если что-то случилось и если то, что случилось, доказано, при чем здесь вера? Я знаю, что ты приходил к Эдику, и что мальчик, у которого ты не спросил имени, тоже был Эдиком, и что, если бы не ты, Эдик был бы жив, и еще я знаю, что Эдик знал, что делал, — мне не говорил, но сам знал точно. Знал, что произойдет с романом, и знал, что, когда роман выйдет в свет…

Жанна запнулась и, опустив голову на ладони, тихо заплакала, как плачут дети. Но ребенка можно утешить, погладить по голове, пообещать игрушку, посадить на колени и шептать слова утешения, а что сказать взрослой женщине, умной, сильной и знающей то, чего Терехов не мог понять, как ни старался сложить разрозненные элементы немыслимой мозаики?

— Жанна, — пробормотал Терехов странно скрипучим голосом, — Жанночка…

Она плакала, а может, уже и перестала, просто сидела, прикрыв ладонями глаза, Терехов боялся сказать лишнее и еще больше боялся не сказать что-то необходимое.

— Жанна, Жанночка…

В звуках имени содержалось больше смысла, чем в длинной фразе утешения, которая уж точно никаким смыслом не обладала. Но еще и еще произносить имя тоже было бессмысленно, и Терехов замолчал: пусть выплачется, если ей это нужно, или пусть посидит в тишине, если ей этого недостает.

Он взял в руки стопку листов и, стараясь не смотреть в сторону Женны, не слышать ее мыслей, поднес к глазам очередную страницу.

Глава двадцать первая

«Я знаю, что ты не веришь в Бога. Ты и не могла в него верить, иначе у нас с тобой ничего не получилось бы. Ты поймешь меня — а верующий не понял бы и не принял моих аргументов, потому для верующего человека нематериальное — это духовное, нечто высшее по отношению к косной материи, приближенное к Творцу. Когда я говорю о нематериальном мироздании, верующий человек сразу представляет себе ушедшие из мира души, рай и ад, ангелов и демонов, а в крайнем случае чистого рационализма — мир платоновских идей, которые, в принципе, от душ отличаются лишь отсутствием оболочки, окружающей мысль, но, по сути, все это одно и то же и все это не имеет отношения к тому нематериальному мирозданию, которое существует вокруг нас, вне нас и в нас самих, поскольку и мы, и оно являемся частью единой природы.

Так устроен мир. Я это не то чтобы понял вдруг, я с этим ощущением жил всегда. Видимо, с этим ощущением нужно родиться, видимо, это было записано в моих генах, иначе я не могу объяснить, почему, когда мне было десять или одиннадцать лет, я вдруг подумал: „Хорошо, есть этот мир, в котором мы живем, и есть тот мир, в который мы приходим, когда умираем. И это все? Если есть мир, состоящий из материи, и мир души, то где находится мир, в котором нет ни того, ни другого? Ведь если есть плюс, и если есть минус, то должен существовать ноль! Не тот ноль, который на границе миров, а тот, который — ничто“.

Тебе может показаться удивительным, как мне, десятилетнему, могла прийти в голову такая сложная мысль. Мне это удивительным не показалось. Естественная мысль, я начал думать над ней и даже, помнится, задавал вопросы нашему учителю физики Вазгену Ервандовичу. „Ничто — это ничто, — сказал он, — а души вообще нет, это поповские выдумки. Душа — то, о чем ты думаешь. Твои мысли. Твои желания. А что такое твои мысли? Движение тока между нервными клетками. Что такое твои желания? Тоже движение тока между клетками, и ничего больше“.

Я знал, что это не так, но на какое-то время перестал приставать к взрослым с вопросами, на которые, как я понял, ни у кого не было ответов.

На выпускном экзамене по физике мне попался билет „Закон Бойля-Мариотта“. Нужно было сказать формулировку (я ее знал, конечно), описать простенький опыт по расширению газов и получить пятерку, которую я безусловно заслуживал. Черт меня дернул заявить Вазгену Ервандовичу в присутствии членов комиссии из РОНО: „Физика еще не знает точной формулировки ни этого закона, и никакого другого“. „В каком смысле? — выразительно нахмурив брови, спросил Вазген. — Физика не знает или ты?“ „Я знаю то, что написано в учебнике“, — объяснил я. „Так скажи, — поспешно сказал Вазген, — и иди домой“. Я сказал и добавил: „Но это лишь часть формулировки. На самом деле закон Бойля-Мариотта содержит еще что-то, чего никто пока не знает“. „Да? — заинтересованно спросил один из членов комиссии. — Кто не знает: ты или физика?“ „Физика, — отрезал я. — Бойль с Мариоттом наблюдали то, что происходит с газами в материальном мире, а то, что с ними происходит в мире, где материи нет, осталось непонятным“. „Эдик, — строго сказал Вазген Ервандович, — ты хорошо ответил, не нужно портить впечатление. Иди. Я бы поставил тебе пять, но… Твердая четверка, все согласны?“ Все были согласны, хотя, как я видел, одному старичку-методисту очень хотелось меня осадить, привести цитату из учебника диалектического материализма, но Вазген быстро меня спровадил, и дискуссии не получилось.

Кстати, у меня была бы золотая медаль, если бы не инцидент на экзамене.

Я всегда знал, что существует нематериальный мир, такой же реальный, как наш. Если сказать точнее, я всегда знал, что существует единое мироздание, в котором материальное и нематериальное абсолютно равноправны и естественны в своих проявлениях. Нет раздельных миров — материального и нематериального. Мир един, и каждая суть в нем, каждое явление имеют материальную и нематериальную составляющие.

И Бог здесь ни при чем. Дух, душа — тоже. Дух, кстати, — сущность вполне материальная, это проявление нашего сознания или подсознания, те самые связи между нейронами, о которых говорят биологи-материалисты. Душа, покидающая тело в опытах Моуди, так же материальна, как всякое другое электромагнитное поле, ибо ничем иным она и не является.

Природа бесконечна, — говорят физики и тут же ее ограничивают: четырьмя измерениями, материальностью. На самом деле природа действительно бесконечна, и каждый в ней предмет, каждое существо, мы с тобой в том числе, имеют бесчисленное количество измерений в мире — измерений материальных (длина, ширина, высота, время) и нематериальных (я не мог дать им названия, поскольку, чтобы дать определение явлению, нужно это явление изучить, а я понимал то, что понимал, на уровне интуиции, озарения, генетической памяти).

Я точно знал, что в мире не существует смерти, и с этой мыслью жил, не особенно заботясь о том, что могло случиться с моим бренным, как говорят литераторы, телом. Я боялся боли, увечий, болезней — тебе это хорошо известно, и ты хочешь сейчас поймать меня на противоречии, — но боль, увечье, болезнь — это неприятно, противно, а я избегал того, что мне было неприятно, что мешало жить, и разве это не естественно? А самой смерти, ухода трехмерного тела из мира четырех измерений, я не боялся никогда, сколько себя помнил, потому что знал: „Нет, весь я не умру“… Конечно, Александр Сергеевич не многомерную свою суть имел в виду, о ней он и не подозревал вовсе, он о „заветной лире“ писал, но все равно оказался прав. Человек не может умереть весь — во всех бесконечных своих измерениях. Он и родиться не может целиком и сразу — ибо личность его всегда существовала в бесконечном числе измерений, из которых три наших — такая мелочь, о которой в рамках цельного мироздания и цельного существования личности и упоминать не стоит.