Андрей Николаев - Клуб любителей фантастики, 2005

Старые напольные часы в соседней квартире хрипло заговорили, предупреждая, что этот день кончился. Хворостов досадливо сморгнул, сгоняя накопившуюся слезу, и упрямо свел глаза.

Сейчас изображение отдалось ему легко, как будто только и дало, когда он выхватит его из плена. Теперь уже не плоская буква, а срезанный перевернутый конус, украшенный двумя шарами, отделился от стены. Хворостов устойчиво видел его и знал, что он покат и гладок. Передние стойки этажерки скользнули к нему и стали по обе стороны на заметной высоте. Чуть под углом к полу легли рядом тени, одновременно как бы продолжая линии стоек под сильным изломом. В вершину конуса врезалась трещина, рассекая его, а шары у основания на треть в этом основании утонули…

Хворостов видел голову. Это была, несомненно, голова с двумя выпуклыми глазами и раскрытым вертикальным ртом. Он понял, что голова принадлежит насекомому, а две стойки этажерки — это угрожающе поднятые передние лапы. Насекомое выглядело хищным, потому что стойки притянули к себе, как магнит, лесенки теней от корешков неровно сложенных книг, которые опасными иглами выстроились по всей их длине. Оно плыло вверх, покачиваясь и поднимаясь во весь рост, и рост его оказался велик.

Хворостов не дышал, сжимая фотоаппарат побелевшими пальцами. Краем сознания он зафиксировал, что руки его чуть дергались вверх и вниз, как у рыбака, подсекающего добычу, но это его не интересовало. Он узнал насекомое. Таких он видал у приятеля-энтомолога в его коллекции…

Самка богомола. Королевский экземпляр. Хворостова не смущало, что самка по своим размерам не уступала ему самому. Он миллиметр за миллиметром принялся подтягивать к себе фотоаппарат.

Богомол рос, отрывая нижнюю часть туловища от стены, и качался. Эти движения Хворостов отнес на счет увлажнившихся глаз, но моргать не решался.

Только когда фотоаппарат оказался почти у самого его подбородка, Хворостов положил большой палец на кнопку, открывающую затвор. Он не знал, в каком ракурсе нужно фотографировать, и приготовился сделать первый снимок влет, соотнеся свои движения с плавным ростом самки.

Хворостова приковывали ее глаза, черные и выпуклые, следившие за ним. В них не было зрачков. Не было даже намека ни на какой взгляд, но Хворостов знал твердо, что она его видит…

Не отрываясь от этих черных глаз, он аккуратно, медленно, как в армии на спусковой крючок автомата, нажал на красную кнопку. Вспышка «Кодака» воспламенила комнату светом электросварки. Самка, которую он наблюдал еще только один короткий миг, успела в последний раз качнуться в собственной тени и резко рвануться вверх, исчезая у самого потолка. Хворостов не мог с уверенностью утверждать, что это не было простым смазанным отпечатком на сетчатке глаз, но в истекшее мгновение он почувствовал самую первую поющую нотку страха.

Неизвестно, что заставило его испугаться. То ли невиданная, не совместимая с человеческой, скорость и динамика ее прыжка, то ли ее подчеркнуто великий рост, который тоже не вязался с такой стремительностью, а скорее всего, звук…

Да, — и спустя секунду Хворостов был уже в этом уверен — она ушла вверх с этим звуком, который наложился на сухой щелчок фотоаппарата, усиливая его тихим шелестом опавшего листа, механическим и ломающимся шорохом трущихся друг о дружку хитиновых пластин. Он мог, наверняка мог разделить эти звуки…

Хворостов все еще держал «Кодак» перед собой, как щит, выжидая, когда отступит оцепенение.

«Я поймал ее, — парализовано думал он. — Я поймал ее, это точно, но, мне кажется, она дернулась ко мне в последний момент».

Ему вдруг стало безразличным главное — успех дела. Вместо этого он с растущей тревогой еще и еще раз прокручивал в неверной памяти последний момент, когда самка прыгнула вверх. Потом, словно подчиняясь зову, повернул голову и снова увидел ее.

Он не запомнил, как автоматически свел глаза к переносице, как выверил нужный угол, как слил воедино ножку торшера, темнеющий вдалеке подлокотник кресла и складки занавески слева от него. Все это было уже неважно. Он понял, что самка снова здесь, в комнате. И она атакующе повернута к нему.

Хворостов оттолкнулся ногой и перевалился задом через подушку, теряя равновесие и падая на спину. Пальцы тисками держали фотоаппарат. Рот открылся…

Самка выжидала. Она покачивалась в своей притворно целомудренной, но при этом отчетливо боевой стойке. Теперь Хворостов не сомневался. Она именно готовилась броситься вперед, как распрямляющаяся пружина, и времени у него было немного.

Остатки трезвого расчета в нем подсказали нажать на кнопку еще раз, потому что свет, очевидно, отпугивал насекомое, но Хворостов больше расчетам не подчинялся. Он хотел кричать, но рот был скован. Его свело судорогой, и рецепторы языка немели, лишаясь испаряющейся слюны.

Хворостов просто полз, отшвыривая от себя скользкий паркет ногами. Он полз в прихожую спиной, толкал себя пятками, завороженный черными шарами ее глаз и ее змеиными движениями. Он тонул в этих глазах, и то, что еще заставляло его ползти, шло уже не от разума, а поднималось из живота, из средоточия звериного, надежного страха, который перехватил управление организмом.

Хворостов знал, что двигался к ванной, где дверь защелкивалась изнутри автоматически, если ее толкнуть. Это была отчаянная последняя команда, которую мозг дал телу. Последняя стратегическая директива, прежде чем он сдался под гипнозом. На секунду он, поворачивая за угол, потерял насекомое из виду, и его отпустило…

Фотоаппарат волочился за ним забытой игрушкой. Доля мгновения ушла на то, чтобы это отметить, отбросить как ненужную информацию и выдавить из себя вопль. Вопля у Хворостова не получилось, в горле стоял режущий комок, и в отчаянии послышался ему только собственный хрип.

Самку богомола выбросило следом за ним, в прихожую. Он увидел ее как мелькнувший смазанный пучок теней, но теней уже достаточно материальных и различимых, чтобы вновь сковать его внимание и принудить сместить угол зрения.

Когда он услышал сопровождающий ее прыжок шелестящий звук, его хрип сразу прекратился. На этот раз самка воплощалась в полуоткрытой двери в кухню. Она складывалась из части пустой вешалки, локтем выступающей в дверной проем, стула, развернутого сиденьем к Хворостову, треугольного лепестка светильника под притолокой и двоящегося света лампы. Ее лапы заметно прижались к телу, она намеревалась выстрелить ими вперед, но Хворостов все еще полз, и расстояние между ними увеличивалось — увеличивалось, казалось, неоправданно медленно.

Он сгибал ногу и выталкивал ее, сгибал и выталкивал. Он знал, что скоро наедет затылком на дверь и откроет ее, если сможет продолжать двигаться. И он полз…