Йэн Бэнкс - По ту сторону тьмы

Шеррис продолжала танцевать, ничуть не беспокоясь. Джейс оказался именно таким энергичным, обаятельным и умным, как утверждала Брейганна. Из мальчика он превратился в мужчину. Даже остатки былой неуклюжести можно было принять за энтузиазм: ненавязчивый, разумеется. Шеррис слушала его, смотрела на него, танцевала с ним и думала о нем. Она пришла к выводу, что не будь она такой, какая есть, а будь похожа на других и менее разборчива, она бы запросто могла влюбиться в своего кузена.

Брейганна с отцом и его любовницей покинула бал рано, вся в слезах. Шеррис осталась поджидать дуэнья.

Они танцевали, пока зал не опустел, а оркестр не принялся делать преднамеренные ошибки и долгие паузы между номерами. Она даже позволила Джейсу поцеловать себя, хотя и не ответила ему, когда они вышли в предрассветный сад глотнуть воздуха. Ее компаньонка деликатно покашливала из соседней беседки. А потом ее увезли домой.

В последующие два года они с Джейсом встречались всего два раза. Шеррис закончила высшую школу, затем поступила в Йадайпунский Университет. И там и там она открывала для себя новые, неожиданные и удивительные радости секса и познала ту силу, которую ее взгляды и живость давали ей над молодыми и не слишком мужчинами, гораздо более интересными и интеллектуальными, чем ее двоюродный брат Джейс — наемный пират и очень преуспевающий бизнесмен…

Еще через год, на похоронах отца, они с Джейсом перекинулись парой слов, и она, в конце концов, согласилась встретиться с ним в более располагающей обстановке — на ленче в самолете, который Джейс (какой ужас!) назвал в ее честь. Во время ленча Шеррис была резка с ним, заявляя, что слишком занята, чтобы отвечать на его письма, а телефонных разговоров вообще не переносит. Он, по-видимому, был задет, а она еле сдерживала кошмарное, жестокое желание расхохотаться.

Несколько месяцев спустя она видела его на новогоднем вечере, который Джейс устроил на вилле в Голубых Холмах Файрэма.

Затем грянула Пятипроцентная Война, и она вступила в антиналоговые силы — отчасти потому, что это казалось ей более романтичным, отчасти — потому, что она считала эту сторону политически более прогрессивной, а отчасти — просто из чувства мести.

Даже если не считать всего остального, думала она, допив коктейль и с сожалением улыбаясь широкому экрану-окну — война хотя бы положила конец ее своенравному и буйному детству. И даже более того… Печально глядя на танцующих по ту сторону стекла счастливых людей, она вспомнила ту последнюю стычку — безумную, ужасную, безжалостную — на фоне холодного молчаливого пространства между Духом Ночи и Ночным Призраком.

И еще больше…

Она поднесла бокал ко рту, намереваясь сделать последний глоток, но тот был пуст.

Немного погодя она присоединилась к гостям.

— Ваш дед был поистине великим человеком, моя госпожа. Ничтожные всегда досаждают великим, и с этим ничего не поделаешь. Это не просто зависть, хотя в случае с вашим дедом она тоже сыграла не последнюю роль. Это — инстинкт; они знают (сами не догадываясь о своем знании), что в их усредненности есть нечто устрашающее, и стремятся что-то предпринять. Появляется обида — подлое и мелкое чувство, сродни зависти. Ваш дед был повержен огромной массой мелких людишек, моя госпожа. Они были червями, он — хищной птицей. Он старался смотреть вперед и обладал смелостью, чтобы совершать поступки. Но черви страшатся перемен: они и мыслят, как черви, непрестанно роя свои норы, не поднимая головы от земли. Знаете, ваш дед мог бы стать великим герцогом; он мог бы сохранить богатство своего дома и преумножить его, мог поощрять науки, искусство, возводить великолепные здания, основывать фонды, мог бы стать Всемирным Советником и осуществлять контроль над Судом. И, разумеется — наслаждаться отпущенным ему личным счастьем. Вместо этого он поставил на карту все — это свойственно великим. Конечно, лежа на смертном одре, им хочется сознавать, что они не зря растратили свои таланты и пожили настоящей жизнью. То, что произошло с вашим дедом, мы называем неудачей, случаем; но я хочу вам сказать, что это вдохновляет тех из нас, кто еще не потерял свою память. Горм по-прежнему живет в наших сердцах. Однажды, когда мир и вся система изменятся к лучшему, ему воздадут должные почести, чтобы стать достойными его памяти.

Шеррис стояла перед гигантским портретом своего деда в одной из комнат жилой части дома. Пока группа мимов давала в зале представление, Бэнсил Дорни предложил ей посмотреть его персональное святилище.

На картине Горм был изображен гигантом с рублеными чертами лица, огромными встопорщенными усами, в глазах светился огонь. Его тело, обтянутое камзолом для верховой езды, казалось преувеличенно мускулистым. Громада бандамиона под ним также выглядела неправдоподобно. Портрет висел в узкой комнате в дальнем конце, где кроме картины ничего не было, задрапированный плюшевыми занавесками.

Шеррис хмыкнула.

— Спаси и сохрани нас от величия.

Дорни покачал головой.

— Дорогая леди, не позволяйте низким мыслям овладевать вами. — Он поглядел на портрет. — Величие — его наследие и наша надежда.

— А так ли вам необходимо величие, мистер Дорни? — спросила она.

Дорни медленно повернулся и направился к дверям в противоположный конец комнаты. Шеррис последовала за ним.

— Мы нуждаемся в нем, моя госпожа. Оно ведет нас вперед. Оно дает нам силы мечтать. Без него наше существование становится бессмысленным.

— Но ведь зачастую, — возразила они, — люди, которых мы считаем великими, ведут нас к разрушению?

— К своему собственному — разумеется, — Дорни открыл двери и провел ее в небольшую прихожую, — хотя и окружающих, надо сказать. Но разрушение тоже может являться позитивным актом — очищение от гнили, избавление от больной ткани, отбрасывание старого, чтобы освободить место для нового. Все мы склонны обижать и причинять боль. Великие не должны обращать внимания на подобные мелочи. Разве ругаем мы доктора за незначительную боль, причиненную нам, когда он спасает нашу жизнь? Порицает ли повзрослевший ребёнок своих родителей за случайный шлепок? Они поднялись на лифте обратно в зал.

— Ваши риторические вопросы меня обезоружили, — сообщила Шеррис Дорни.

— Вы, по-моему, хотели о чем-то попросить меня, дорогая леди, — сказал Дорни, когда они входили в шумный, тускло освещенный зал.

Танец был в разгаре; люди парами скакали и шествовали, то сходясь, то снова расходясь на блестящем полу. Шеррис показалось, что оркестр слегка заскучал.