Ник Саган - Лабиринты рая

Том — «Гедонист», он не приедет на рождественский ужин. Он уже лет десять не общается ни с кем из своих братьев, и сейчас не намерен, неважно, грянет или нет Судный день.

Алекс, инвестиционный банкир, умер в ГВР среди своих товарищей «Фантастов», отдав предпочтение альтернативной жизни. Феномен погружения в ГВР, как способ ухода от реальности в конце своего существования, стал чрезвычайно популярен, его даже считают самостоятельной субкультурой.

Перси особенно тяжело принял смерть Алекса, ведь они близнецы. Он стал чистой воды «Безразличным», поставил крест на себе, перестал за собой следить, поскольку ни в чем не видел больше смысла.

И наконец, Берн. Берн — «Фанатик», он отдал Богу душу, прожив достойную жизнь, как называют это некоторые. Возможно, он воссоединился со своей матерью, с ее верой в этот страшный час. Правда, Нора говорит, что религия — всего лишь последнее убежище негодяев, и трудно доказать обратное.

Рождественский ужин — последняя встреча семьи Эллисонов — сидит занозой в мозгу Южанина и мешает ему работать. Ему нельзя отвлекаться, они так близко подобрались к решению. Как только будет снята мишура с елки, он покинет дом и оставит их. Как бы он ни любил жену и дочь, они требуют слишком много сил, ими придется пожертвовать ради более важных вещей.

— Возможно, протеин плаценты может сопротивляться болезни, — предполагает Блу, сжимая в пальцах стакан с водой. — Сопротивляемость невелика, но не исключено, что из этого можно будет что-нибудь сделать.

Обедающий вместе с ней приятель задумчиво жует и глотает, васаби обжигает рот. Он вытирает губы салфеткой и только потом говорит:

— Ты ищешь меч.

— Меч?

— Чтобы разрубить гордиев узел.

— Но Черную напасть разрубить невозможно, — настаивает он.

— Ну, значит, я просто тяну за нить, как и многие другие.

— Ее невозможно развязать.

— Что-то не припомню за тобой такого пессимизма, — хмурится она.

Его всегда переполнял оптимизм, просто брызгал во все стороны, настоящий оазис в пустыне ее депрессии. Он всегда был ее поддержкой, ее другом, иногда даже больше чем другом.

— Со мной покончено, Стейси, — отвечает он. — Она сломала меня.

И не только его, ее тоже, и многих других; еще совсем недавно он землю рыл в поисках лечения. Его организация больше Гедехтниса, лучше финансируется. Он сконцентрировался на лечении заболевших с помощью генной терапии, боролся с Черной напастью на молекулярном уровне. Ему удавалось замедлить ход болезни, хотя ни один из его пациентов не выжил. Теперь он начал склоняться к тому, что Блу права, создавая новую жизнь. Причем к этому выводу он пришел независимо от собственных неудач. Он не появлялся на работе уже несколько недель. Его обязанности взял на себя способный, но менее талантливый заместитель. Он больше не вернется.

— Как это случилось? — поинтересовалась Блу.

— Как-то все постепенно.

— Ты болен?

— Возможно. Скорее всего, хотя я не ощущаю никаких симптомов. — Он морщится, допивает зеленый чай и снова морщится. — Ты же представляешь себе, что такое работа на износ. Я вымотался физически и морально. Я взял отпуск на пару дней, для начала провел нормально выходные. Какое облегчение. Ну и все. Какая-то часть меня замкнулась. Я хотел вернуться на работу и не мог.

— Не мог или не хотел?

Он не ответил.

— Да пошел ты. Ты ведь так нужен нам!

— У меня нет выбора. Вся напористость, весь мой талант ушли. Окончательно. Такое ощущение, словно болезнь знала, что я за ней охочусь. Тогда она пробралась в мое сердце и вырвала его.

Блу больно на него смотреть. Она отворачивается, переводит разочарованный взгляд на озерцо. Он понимает, что она чувствует. Он считает, что превратился в призрак. В этом есть доля правды: они оплакивают человека, которым он раньше был.

— Ладно, хватит обо мне, — говорит он, желая перевести разговор на другую тему.

— Как твои детишки?

— Они не мои детишки, — возражает она.

Он улыбается.

— Ты же знаешь, что я имею в виду.

Она понимает, но не желает, чтобы о них так говорили. Она инженер-генетик, в первую очередь, впрочем, и во вторую, и в последнюю. По ее мнению, женщина-генетик — не мать по существу. У нее нет никаких материнских чувств к этим эмбрионам. Лишь чувство долга. Преданность делу. И она не позволит себе ничего, кроме этих чувств.

Тотчас она вспомнила ощущение подавленности: пустая матка, пустые руки, в ушах еще звучит страшное слово «выкидыш». Это был ее ребенок, тот плод, вытащенный из ее тела много лет тому назад. Она долго и мучительно раздумывала, стоит ли ему сказать правду про ребенка, наконец решила этого не делать. Пусть это останется ее тайной, тогда ему не придется мучиться, воображая, что могло бы быть. Они как будто существовали в разных временных категориях, слишком редко бывали вместе, то одно их отвлекало, то другое — его семья, их карьера. Окончательный диагноз — они добрые друзья, хорошие коллеги, но плохие любовники, хотя она прекрасно помнит их достаточно вялые встречи. Она помнит его запах. Ощущение безопасности в его объятиях.

— Они развиваются, — говорит она. — Их сопротивляемость болезни куда больше, чем у людей в целом. Одна проблема — они все же не люди. У них может оказаться какой-нибудь существенный изъян. Хотя пока что это только предположения.

— Никто из нас не проживет так долго, чтобы проверить, правильны ли эти предположения.

— Никто, — соглашается она, глядя ему в глаза.

— Если кто и мог бы добиться результата, так это только ты.

— Посмотрим, — пожимает плечами Блу. — Я не хочу принимать это слишком близко к сердцу. Получится — замечательно. Если не получится, мы все равно этого не узнаем, мы уже умрем. И не о чем волноваться.

Ужин закончен, они пьют кофе с мороженым глубокой заморозки Смартин! ® сорта «Попробуй персик, брат!» на десерт. Пока они усваивают кофеин с сахаром и ждут официанта, чтобы расплатиться, Блу спрашивает его, могла бы она быть хорошей матерью, с его точки зрения.

— Никогда не сомневался, — отвечает он.

— По-твоему, я заботливая?

— Могла бы стать.

Как это мило, думает она. Уверена, никто в Гедехтнисе с ним не согласится. Они считают ее безмерно холодной. В многочисленных дебатах о том, какой опыт следует дать их возможным спасителям в юности, она всякий раз уклонялась от участия, мотивируя это тем, что ничего не понимает в воспитании детей и в ГВР.

— Если они выполнят то, для чего их создали, мне все равно, как вы их воспитаете, — обычно говорила она.

Когда был поднят вопрос лояльности, когда Южанин велел Джиму запрограммировать «хорошие, нравственные уроки», чтобы они почувствовали себя частью человечества, чтобы у них появилось желание клонировать людей, когда они вырастут, она предложила вместо этого создать виртуальные болезни, которые больше сблизят их с человечеством. Пусть они растут в страданиях, борются с угрозой смерти, как это делаем мы. Пусть академия Южанина будет больницей для тяжелобольных детей. Они должны были понять. Должны были догадаться. Но ее предложение отклонили. Ее коллеги посчитали идею отвратительной и жестокой. Она же и тогда считала, как считает и сейчас, свою идею прагматичной.