Брайан Олдисс - Освобожденный Франкенштейн

Но Виктор не был реален. Или, скорее, в том двадцать первом веке, из которого я явился (а могут быть и другие, из которых я не являлся), он существовал лишь как вымышленный или, в лучшем случае, легендарный персонаж, в то время как Мэри Шелли была вполне реальной исторической личностью, оставившей после себя портреты, произведения, не говоря уже о прахе.

В том мире Виктор не достиг точки перехода от возможности к вероятности. Но я явился в какой-то 1816 год (а их может быть бесчисленное количество, о которых я ничего не знаю), и здесь у него — и его монстра — не меньше реальности, чем у Мэри, Байрона и всех прочих.

Эта мысль открывала головокружительно запутанные перспективы. Уровни возможности и времени казались столь же текучими, как вечно перетекающие друг в друга облака под северными небесами, бесконечно меняющие свою форму, цвет, размеры. Но даже облака подчинены непреложным законам. В потоке времени всегда должны существовать непреложные законы. Должен ли характер быть константой? Я рассматривал его как нечто столь мимолетное, столь податливое и уступчивое; я отнюдь не видел никакого фатализма — ни в меланхолии Мэри, ни в беспокойной научной энергии Виктора, ни в моей собственной любознательности. Это были просто постоянные факторы, хотя их и могли усилить те или иные случайные события: то, что утонул Шелли, или, к примеру, исходное отсутствие симпатии у Элизабет.

Где-то вполне может существовать 2020 год, в котором я существую просто как персонаж в романе о Франкенштейне и Мэри.

Я не изменил ни будущее, ни прошлое. Я просто распылил себя по множеству затянутых облаками времен.

Не было ни будущего, ни прошлого. Только облачный небосвод бесконечности наличных состояний.

Человека предохраняет от осознания этой истины ограниченность его сознания. Сознание никогда не развивалось как инструмент, предназначенный открывать истину; это было орудие, чтобы раздобыть самку, набить брюхо.

И если сейчас мне удалось как-то приблизиться к истине, то лишь потому, что сознание мое соскальзывало к самой кромке обрыва, за которой — полное разрушение.

Все это рассуждение — если его так назвать — и само могло быть иллюзией, результатом стресса или же просто продуктом временного сдвига.

Пространство — время засело у меня в черепе ничуть не меньше, чем в остальной Вселенной!

Склонившись на руль, я, словно в обморок, провалился в сон.

Когда я проснулся, Виктор все еще был со мной, снова и снова умирая; моя рука тянулась к нему, словно желая спасти его, словно с нелепым извинением.

Убийца! Я старался не думать о Боге.

Ладно, постараюсь больше не говорить об этом.

Франкенштейна не стало. Мне оставалось одно. Теперь я должен был взять на себя его роль убийцы монстра. Хотя я и не очень хорошо помнил роман Мэри, я все же знал, что ее Франкенштейн бросился в погоню за своим творением, и погоня эта завела их обоих в угрюмые, скованные льдами края, столь соблазнительные для романтического воображения. . Два дня ехал я по кромке мерзлоты, примерно совпадавшей по очертаниям с берегом былого озера, пытаясь отыскать следы двух монстров. Каким бы диким и пугающим я ни казался, никто теперь не спрашивал, откуда я взялся.

Жизнь здесь была бесповоротно разрушена. Посевы уничтожены, возможность кормиться с озера исчезла, — зима грозила всем голодной смертью.

Но хоть времена и были из ряда вон выходящими, два монстра не могли не выделяться, диковинные и во времена чудес.

На закате второго дня я наткнулся на деревушку, в которой не далее как днем раньше волки напали вечером на девочку прямо на задворках родительского дома.

Местный постоялый двор назывался «Серебряный олень»; его хозяин рассказал в ответ на мои расспросы, что прошлой ночью, когда он уже лег спать, у него взломали конюшню. Он услышал, как во дворе воют собаки, зажег фонарь и спустился посмотреть, что происходит. Огромный человек — чужеземец, как он подозревает, — в спешке выскочил из конюшни, ведя в поводу двух лучших лошадей. Следом за ним показался еще один чужеземец-гигант, этот, понукая, тянул за собою осла. Хозяин попытался было вмешаться, но его просто смахнули с дороги. Он позвал на помощь соседей, но когда те подоспели, оба чудовищных вора ускакали прочь, преследуемые немецкой овчаркой хозяина, все еще пытавшейся вцепиться им в ноги. И он показал мне, как грубо был взломан запор в конюшне и как расщепился брус, к которому он крепился. Мне уже доводилось видеть и подобный урон, и подобную немыслимую силу.

Хотя голод уже стоял на пороге, соблазн наживы сохранял еще свою силу.

Я втридорога накупил сухих колбасок и уехал в направлении, указанном хозяином постоялого двора.

Въехав на мерзлоту, я остановился, чтобы выспаться и довести свой отчет до настоящего момента. Завтра я начинаю погоню.

25

Еще до того как на следующее утро мой взгляд уперся в изломанный временем пейзаж, Виктор Франкенштейн уже стоял у меня перед глазами, сползал, как обычно, позади своего письменного стола, не в состоянии из-за текущей изо рта крови вымолвить имя Элизабет.

Я вылез из машины, справил свои естественные потребности, ополоснул лицо в ледяном ручье. Но ничто не могло освежить мою душу; я был Джонасом Чезлвитом, я был Раскольниковым. Я солгал, смошенничал, совершил прелюбодеяние, ограбил, украл и, в конце концов, убил; немудрено, что единственной достойной меня компанией стали два грубых животных, путешествующих где-то далеко передо мной, единственным достойным меня окружением — мерзлые тылы ада, в которые я только что вторгся. Я принял на себя роль Виктора. И значит, только смерть могла положить конец моей охоте.

О первой половине своего путешествия скажу вкратце.

Страна, по которой я путешествовал, напоминала тундру, которую мне довелось когда-то видеть кое-где на Аляске и на северо-западе Канады. Почти безликая, если не считать попадавшуюся время от времени одинокую сосенку или березу. Поверхность ее образовывали неровные кочки грубой травы почти без просветов между ними. Почва в основном была болотистой, часто между трав открывались окошки воды; как я понимаю, дном этим лужицам служила вечная мерзлота, не позволявшая воде впитаться в почву.

Ну а солнцу не хватало сил высушить скопившуюся на поверхности влагу. Я был в краю, где от солнечных лучей было мало толку.

He сказал бы, что среди этих пустошей попадались тропы. И все же определенные указания, что здесь проходили люди или животные, встречались; изредка маячил деревянный столб, служивший, вероятно, вехой. И раз за разом пробивался след.

Хотя я продвигался медленно, я знал, что преследуемая мною добыча едва ли могла передвигаться быстрее. Местность была в равной степени неблагоприятной и для автомобиля, и для лошади.