Брайан Олдисс - Освобожденный Франкенштейн

Временами она замирала в неподвижности, образуя центр для безудержного взрыва его движений; временами они обменивались ролями, и уже он замирал в напряжении, пока она вихрем кружилась вокруг. Затем их настроение менялось, и они томно сплетались и корчились — словно под величественную мелодию сарабанды. Они уже глубоко погрузились в свой брачный танец, совершенно позабыв обо всем вне магического круга своих ухаживаний. Им не было никакого дела до двух лун в небе.

Снова сменилось настроение. Тени начали потихоньку сходить с ума. Они танцевали поодаль один от другого, потом устремлялись друг другу навстречу.

Изредка кто-то из них окатывал партнера волной снега — все реже, поскольку уже на весьма значитальном расстоянии вокруг них снег был плотно утоптан.

Чем быстрее они двигались, тем шире становился круг их танца. Они то приближались к автомобилю, то бросались к нему, то отступали в другую сторону — слепые ко всему, кроме друг друга. Я был так зачарован, что не мог пошевельнуться. Идея воспользоваться пулеметом выветрилась у меня из головы.

Когда она оказалась совсем рядом, мне удалось разглядеть ее лицо, выбеленное лунным светом. На нем я прочел две противоречивые вещи. Это было лицо самки, всецело захлестнутой стихией пола, — и вместе с тем это было и обезличенное смертью лицо Жюстины. Если такое возможно, его лицо оказалось еще ужаснее, ибо в нем не было ничего, кроме пародии на человечность; несмотря на все его возбуждение, оно по-прежнему более всего напоминало шлем, металлический шлем с опущенным забралом, топорно обработанным, чтобы хоть как-то соответствовать чертам человеческого лица. Поперек шлем рассекала узкая щель — его улыбка.

Они схватились за руки, они кружились, кружились и кружились. С мычащим воплем она вырвалась и опять бросилась бегом вокруг башни. Опять он погнался за ней.

Волки завыли уже где-то совсем рядом. Этот режущий ухо звук вполне подходил в качестве аккомпанемента для ловитвы, в которую оказались вовлечены обе твари. Она все мчалась и мчалась вокруг башни, очень быстро, но помахивая ему рукой. Он держался чуть позади — без особого напряжения. Постепенно темп их движений нарастал, страсти накалялись, и в ее движениях появились следы паники. Она уже убегала изо всех сил, он изо всех сил за ней гнался.

Не могу сказать, с какой скоростью они двигались или сколько раз обежала она вокруг основания башни — так, будто от этого зависит ее жизнь. Он звал ее, издавал нечленораздельные звуки, сердито урчал.

Наконец, когда его рука опустилась ей на плечо, она полуобернувшись сбросила ее и попыталась — всерьез ли? — ворваться в поисках убежища в башню. Он схватил ее уже в дверях.

Она завопила, закричала хриплым тенором и стала отбиваться. Одним могучим взмахом руки он сорвал с нее непрочное одеяние.

Я понял, что ее нежелание отдаться было притворным — по крайней мере, отчасти. Ибо она стояла перед ним, голая и бесстыдная, и, не сдвигаясь с места, вновь начала медленно прядать и покачивать своими членами. Я разглядел огромные синевато-багровые полосы шрамов, прочертившие ее поясницу и сбегавшие по могучим бедрам вниз.

Он замер, пригнувшись к земле и наблюдая за нею, и улыбка на шлеме становилась все уже и уже. Потом он прыгнул и опрокинул ее на утоптанный снег всего в нескольких шагах от тела Йета.

Узкая улыбка вжалась в шрамы на груди Жюстины. В какой-то миг она было привстала, но он тут же снова повалил ее. На вопль ее тенора откликнулись волки. Легкий ветерок тревожно тронул кусты.

Совокупление было коротким и грубым.

Потом они лежали на земле, как два мертвых дерева.

Первой поднялась она, отыскала свои простыни и равнодушно обвязала их вокруг тела. Встал и он. Махнув рукой, чтобы она шла следом, он направился по тропинке, что сбегала с холма вниз, и быстро исчез из виду. Через мгновение исчезла и она.

Я остался один. Во рту у меня пересохло, на сердце лежал камень.

23

Какое-то время я вышагивал вдоль и поперек поляны, обуреваемый смешанными чувствами. Среди них, должен признаться, была и похоть, вопреки желанию разбуженная этой беспримерной случкой. Естественная, хотя и неудачная, ассоциация идей подтолкнула мои мысли к Мэри, я задумался, где же она теперь в этом все более и более запутанном мироздании. Светлое и непотребное в разуме соседствуют.

За отвращением к самому себе пришел гнев. Ведь я же собирался убить монстра! Это должно было быть неприглядное, постыдное убийство, просто грубая засада, призванная обеспечить мне максимум безопасности, но я счел, что мой долг — убить тварь, да и ее творца тоже, по одной и той же причине: оба они представляют угрозу для человечества, а может быть — и для всего естественного миропорядка. Что же остановило мою руку, угрызения совести или чистое любопытство?

Я не испытывал за себя никакой особой гордости — и знал, что буду испытывать ее куда меньше, когда разделаюсь с Виктором Франкенштейном. Ведь он еще не сошел со сцены.

А что, если чудовища убили его, после того как он оживил самку? Вне всякого сомнения, это могло входить в их намерения, и Виктор, конечно же, подозревал об этом. Оставаясь настороже, он мог ускользнуть от них.

Я не видел, как он выходил из башни — возможно, выскользнул черным ходом. Но вероятнее всего, он все еще прятался внутри; в этом случае мне нужно было его разыскать, а значит — набраться смелости и вернуться в ненавистные комнаты, заставленные его машинами.

Споря сам с собой, я топтался на одном месте.

Недалеко от меня распростерлось тело Йета. В лесу затаились волки.

Среди деревьев я видел зеленые глаза. Но в кармане у меня был пистолет, и я ничуть не боялся их среди куда более тревожных напастей,

Приставив руку ко рту, я крикнул в сторону башни:

— Франкенштейн!

Полная тишина. Я, кажется, уже сказал, что машинный пульс затих раньше, когда брачный танец только начинался. Я собирался позвать еще раз, когда в темноте за выломанной дверью возникло какое-то движение и наружу вынырнул Виктор.

— Так вы еще здесь, Боденленд? Почему же вы не падете в благоговейном молчании передо мною на колени? Наверняка вы видели, чего я достиг! Я свершил то, чего не совершал никто — из людей! Человечеству принадлежит отныне власть над жизнью и смертью; наконец-то разорван докучливый круговорот поколений и забрезжила всецело новая эпоха…

Он стоял, воздев над головой руки, неосознанно пародируя позу какого-то древнего пророка.

— Придите в себя! Вы же знаете, что всего-то вам и удалось создать пару извергов, которые расплодятся и преумножат и без того немалые невзгоды человека. Что заставляет вас думать, что они не поспешили со всей возможной скоростью отсюда в Женеву, в ваш дом, где живет Элизабет?