Александр Усовский - Переход хода

Одиссей кивнул.

— Против меня. Но не против операции. Пока они будут вести со мной бой — у них не будет времени лазить по кузову.

Араб снова провёл ладонями по лицу и что-то прошептал. Вздохнул — и спросил вполголоса:

— Ты решил умереть за своё дело. Оно этого стоит?

Одиссей поднял на него глаза, и, после двухминутного молчания, скупо обронил:

— Это — стоит.

Хаджеф покачал головой.

— Ты собираешься отдать жизнь за арабов — которые не очень-то любят вас, русских…

— Нет. Я собираюсь отдать жизнь за свою страну.

— Твоя страна вряд ли оценить твоё геройство. Она не слишком щедра к тем, кто кладёт за неё жизни, майор. Иногда она даже не вспоминает тех, кто защищал её до последнего вздоха и до последнего патрона. Ты уже не очень молодой, и должен помнить афганскую историю — много твоя Россия сделала для героев той войны?

— Но ведь ты продолжаешь за неё сражаться — хотя и к тебе она была более чем равнодушна?

Араб покачал головой.

— Нет, здесь другое. Да, когда-то давно я воевал за твою страну. За её идеи — которые стали моими идеями. За справедливость, которую она когда-то отстаивала здесь, на Востоке. Она дала мне образование, подарила целый мир — мне, седьмому ребенку из нищей йеменской семьи, обреченному всю недолгую жизнь пасти овец на наших бесплодных равнинах. Тогда твоя страна была светом надежды — и я поклялся сражаться за неё, чтобы сберечь этот свет, эту надежду. — Хаджеф грустно улыбнулся: — Но времена изменились, и сегодня твоя страна — совсем не та, что была в пору моей молодости. И теперь я помогаю не твоей стране — я помогаю своему брату, с которым уже очень давно, ещё в юности, переломил хлеб и разделил глоток воды. Макс в бою у Эль-Бахрама вытащил меня, раненого, из-под огня, получив три пулевых ранения в бедро и голень. Я ему обязан жизнью — и поэтому я здесь. А твоя страна… твоя страна предала меня, предала нас всех, всех, кто сражался за неё. — И, помолчав, добавил: — Я больше не верю в Россию.

Одиссей смолчал, достал из мешковины АКМ, протёр его от песка, перещёлкнул флажок предохранителя на автоматический огонь и снова поставил его в крайнее верхнее положение. А затем, покачав головой, сказал негромко:

— Ты не прав, Хаджеф. Россия — это не та шайка выродков, которые предали всех, кого только можно предать, и разграбили всё, что только можно разграбить; судить по ним о России — значит, делать очень серьезную ошибку. Правители могут быть хорошими, могут быть дрянными — особого значения это не имеет. Они — не Россия. Россия — это я. Это моя жена и мои дети. Мои товарищи по оружию, павшие и живые. Моя мать, брат и племянники. Мои однополчане. Мои школьные друзья. Мои предки, которые сражались за дом, который я сегодня считаю своим, последнюю тысячу лет — и которым мне не стыдно будет взглянуть в глаза, когда… когда я с ними встречусь. Именно это и составляет мой мир, мою Россию. Это — а не сбродная масса мутных людишек с сомнительным прошлым, грязным настоящим и кроваво-бесславным будущим, объявивших себя русской элитой и сегодня управляющих — вернее, разграбляющих — мою страну. Они — не Россия, и никогда ею не станут — запомни это, Хаджеф! И сегодня на рассвете я вступлю в бой не за тех, кто последние двадцать лет сидит в Кремле — они мне без разницы, я не знаю этих людей, не знаю, хорошие они или дурные — мне нет до них дела. Но я знаю других людей там, у меня на Родине — и за тех, кого я знаю, я готов умереть. Потому что именно они для меня — Россия.

Хаджеф молча кивнул. А затем, глянув на свои часы — сказал негромко:

— Уже четыре часа утра. Наши машины уже на таможне. Через полчаса они будут на этой стороне. Мне пора.

— Езжай. Когда придёт бензовоз — поторопись с погрузкой, помни, что те, что играют за чёрных, в курсе нашей операции. — А затем, порывшись в карманах, Одиссей достал пачку банкнот и протянул её арабу. — Вот, тут восемь с небольшим тысяч евро, возьми, половиной этой суммы рассчитаешься за доставку там со своими водителями — я понимаю, что они работают за идею, но их семьям тоже надо что-то есть. А четыре тысячи отдашь водителю бензовоза, скажешь, подарок от меня его маме. Пусть выздоравливает!

Араб взял протянутые деньги, старательно завернул их в платок и уложил во внутренний карман своей безрукавки из верблюжьей шерсти. А затем спросил, взглянув прямо в глаза Одиссею:

— Если…. В общем, если тебе не повезёт, и ты не сможешь отсюда уйти — что передать в Москву?

Одиссей улыбнулся и пожал плечами.

— Что передать? Передай привет! — А затем продолжил чуть серьезнее: — Они мне приказали груз уничтожить, я этот приказ не выполнил — так что теперь числюсь в злодеях, по каким гауптвахта плачет. Объясни им, почему я это сделал. У тебя спутник будет в шесть тридцать утра? — Араб кивнул. — Ну, вот и отлично, думаю, к этому времени ты уже всё железо получишь. Так что всё будет в порядке. — Одиссей замолчал, грустно улыбнулся, вздохнул и добавил чуть тише: — И ещё передай — когда… в общем, когда будут вешать мою фотографию — они в курсе, какую и где — пусть её выберет Герда. У неё хороший вкус…

Хаджеф кивнул.

— Прощай, Алекс. Пусть хранит тебя аллах.

— Прощай, Хаджеф. Только аллах меня хранить не может — я православный.

Араб небрежно махнул рукой.

— Бог един. Един для всех — мусульман, иудеев, христиан. Он смотрит на наши распри, на наше деление на разные веры — и смеётся над людской глупостью.

Одиссей пожал плечами.

— Ну, раз так — пущай хранит. Я не против.

Они обнялись — и араб, легко ступая по песку, исчез в чуть посеревшем мраке. Минуты через три раздался звук заводимого мотора — и его "мицубиси", рыкнув на прощанье, помчался по шоссе на юг.

Одиссей вздохнул, посмотрел на восток, где за едва различимыми пиками далёких гор уже начал сереть рассвет — и решительно постучал в окошко водительской двери.

— Туфан! Вставай, бродяга, время собираться в дорогу!

Внутри "рено" зашевелилась смутная тень, а затем открылась водительская дверца, и наружу вывалился хозяин машины, ворча и что-то бормоча по-своему.

— Просыпайся, через минут сорок подъедет Гази. — Одиссей улыбнулся, видя, как курд неловко пытается распрямиться.

— Ты смеешься? Поспи сидя! — негодующе бросил Туфан, и, дрожа, принялся кутаться в тощее одеяло, которым только что укрывался: — Холодно, сгори его отец!

Одиссей кивнул на заднее сиденье "рено".

— Там моя куртка лежит, одень, если холодно.

Курд кивнул, достал одиссееву куртку, и, закутавшись в неё, минут пять с блаженной улыбкой на лице приходил в себя, дыханием согревая озябшие ладони. Затем, видно, согревшись, распрямился и принялся разминаться, резко и чётко выполняя заученные, наверное, ещё в учебной бригаде движения. А, закончив зарядку — недоумённо уставился на хурджун и матово поблёскивающий в предрассветном сумраке автомат.