Андрей Дай - Орден для поводыря

– Эх, туда бы дымовую шашку закинуть, – хмыкнул я, разглядывая поле боя из седла Принцессы. – Сами бы вылезли…

– Эт точно, ваше превосходительство, – оскалился сотник и гаркнул кому-то из своих сержантов-урядников: – Эй, Петруха, давай-ка возьми молодших да соберите соломки с хворостом. Щас мы этих лисицев из норы выкурим!

– Так! – грозно вскричал кто-то начальственным тоном со стороны хвоста моей кобылы. – Это что тут у нас происходит? Потрудитесь объяснить!

Я обернулся быстрее здоровенного Безсонова, но сотник начал говорить первым:

– А ты сам-то, господин хороший…

Заложив руки за спину, подслеповато щуря глаза, на нас смотрел белокурый мужчина лет пятидесяти в кургузом, давно вышедшем из моды, темно-синем горном мундире со знаками отличия горной администрации. Пришлось выручать своего человека.

– С кем имею честь? – холодно поинтересовался я.

– Ага, – скривил тонкие губы чиновник. – Так это вы, молодой человек, начальствуете над этими бандитами? Я Лолий Васильевич Юргенсон, слыхали о таком?

– Нет, – совершенно искренне ответил я. – А что, должен был бы?

– Я, стало быть, Верхотомский окружной управляющий приписными за алтайскими заводами крестьянами! – Должность из его уст прозвучала так, словно он член императорской семьи.

– Стало быть, бывший управляющий, – кивнул я. – Приписных-то, стало быть, уже и не осталось. Позвольте поинтересоваться…

Дверь в сторожку приоткрылась на секунду, и из образовавшейся щели раздался выстрел. Тяжелая пуля чиркнула по ножнам сотника и, изменив траекторию полета, вонзилась в плечо горного чиновника.

В одно мгновение соскочивший с коня Безсонов подхватил Юргенсона и уволок к забору, в невидимую для стрелков зону. Меня, взяв Принцессу под узду, туда же отвел Апанас.

Чиновнику повезло, что сорок граммов свинца потеряли убойную силу, столкнувшись с шашкой сотника. Неопрятного вида расплющенная блямба пули сама вывалилась из набитого конским волосом плечика мундира. На коже счастливчика переливался всеми гематомными цветами синяк величиной с ладонь.

– Повезло их благородию, – качнул головой казачий командир. – Ваше превосходительство, их благородие в ихнюю усадебку бы отнесть. Да и вы тоже… Мы тут как-нибудь…

Медведь переминался с ноги на ногу, скромно разглядывая что-то на вытоптанной земле. Похоже, никто и не собирался выпускать злодейских стражников из подожженного домика…

– Пожалуй, – согласился я. А что мне еще оставалось? Начни я требовать суда, никто из казаков бы меня не понял. Это что, я сомневаюсь в их способности самим восстановить справедливость? Или мне нужно было приказать конвойным все-таки вытащить стражников из укрытия, чтобы потом повесить? А в чем разница? Смерть – она и есть смерть…

В общем, я предпочел не вмешиваться. Тем более что появилась замечательная причина покинуть поле боя. И быть может, получить какую-нибудь информацию.

С другой стороны завода, у берега реки, куда я вчера не стал заходить, нашлось настоящее, как я его себе и представлял, дворянское гнездо. Двухэтажная кирпичная усадьба с колоннами у входа, высокими застекленными окнами и многочисленными дворовыми постройками. Только все вокруг выглядело слегка заброшенным, нежилым. В сторону правого флигеля с высоким деревянным крыльцом вела хорошо натоптанная тропа, а все остальное пространство двора заросло вездесущей лебедой.

Юргенсон очнулся на крыльце. По-птичьи дернул головой, судорожно огляделся и зашептал, одновременно пытаясь вдеть руку в рукав мундирчика:

– Здесь, здесь меня оставьте, голубчики. Не стоит Клару Павловну моим приключением-то пугать…

Двое крепких казачков с готовностью посадили чиновника на серые доски крыльца, коротко поклонились и убежали за холм, к своим. Апанас принял у меня лошадь и сразу отошел в сторонку, а я присел рядом с раненым.

– Вам повезло, Лолий Васильевич. – Господи, что за имечко-то! – Кабы не мундир, могло бы все иначе повернуться.

– Да, мундир жалко… Простите, вы не представились…

– Герман Густавович Лерхе, исправляющий должность начальника Томской губернии. Действительный статский советник.

– О! – Он попытался вскочить. Пришлось ловить его за руку и усаживать обратно. – Титулярный советник Лолий Васильевич Юргенсон, ваше превосходительство. Ныне исправляю должность смотрителя Томского завода.

– Экак вас, – удивился я. – С управляющих крестьянами-то…

– Не пришелся-с, ваше превосходительство, к обновлениям-с. Да-с. Я-то, знаете ли, человек старой формации-с. До манифеста меня тут всякий знал. И всякий черносошенный говорил-с обо мне, что, дескать, господин Юргенсон суров, но справедлив. Я ведь и ребятишков ранее десяти годов от роду в весях забирать не велел, и пороть за провинности более дюжины плетей не назначал…

– Что значит – детей в деревнях?

Он и рассказал. И пока этот пожилой горный чиновник говорил, волосы на моей голове шевелились, так и норовя сбросить картуз.

Алтайским заводам с каждым годом требовалось все больше и больше рабочих рук. Шахты становились глубже, леса, нещадно пережигаемые на древесный уголь, отступали все дальше от производства. Цеха расширялись. Техническую отсталость компенсировали увеличением числа мастеровых.

В тесных цехах все чаще случались несчастные случаи. Редко кто из рабочих, перешагнувших тридцатилетний рубеж, остался не помеченным раскаленными каплями брызгающегося чугуна, сохранил все пальцы на руках или здоровые легкие. Рождающихся в семьях мастеровых детей оказалось недостаточно для восполнения естественной убыли…

Почти сразу после образования Томского, а за ним и Гурьевского заводов большую часть деревень Кузнецкого округа приписали к этим производствам. Раз в три года по приписным селениям проезжал специальный отряд Горной Стражи во главе с управляющим по приписным крестьянам. Отбирались крепкие и здоровые дети от шести до двенадцати лет, которые должны были всю оставшуюся жизнь трудиться на фабриках. Их селили в казармы-бараки, выстроенные в заводских поселках. Им назначались «тетки» из числа вдов мастеровых и «дядьки» – опытные мастера, по какой-либо причине не способные больше трудиться в плавильнях.

До определенного возраста эти дети проходили обучение, то есть работали подсобными рабочими, и были на полном государственном обеспечении. Со дня совершеннолетия начинал считаться их срок службы. Теоретически после двадцати лет тяжкого труда у домны или в шахте эти люди могли вернуться в родную деревню. Только никто не возвращался. Да и кто бы их принял? Больных, обожженных и обремененных семьями с детьми. Ничего, кроме своего завода, не видевших и ничего не умеющих.