Андрей Лазарчук - Штурмфогель

– Я вообще не вижу смысла в объяснениях, – сказал Нойман.

– Убивать друг друга лучше?

– По крайней мере честнее.

– Война скоро кончится, – сказал Волков. – Вы это знаете, и я это знаю. Ваши идиоты наверху никогда не решатся применить сверхоружие, потому что будут до самого конца пытаться выплыть сами, утопив остальных. Их слишком много. Когда больше одного, то шансов нет. Сказать, кто выплывет? Борман. Потому что он – самое говно, остальные еще как-то похожи на людей…

– Не понимаю, к чему вообще весь этот разговор.

– Я предлагаю перестать убивать друг друга! Слушайте, Нойман, вы ведь умный человек! И вы, и мы делаем практически одно дело. Мы – оба – хотим не допустить распространения войны на Верх. Так?

– Нет, – сказал Нойман даже с некоторым облегчением. – Вы ошибаетесь, Волков. Я давно знаю, что Салем должен погибнуть. Зачем препятствовать тому, что предначертано изначально?

Волков, видимо, хотел что-то сказать, но предпочел промолчать.

– Гибель Великого Города была заложена в нем самом с момента возникновения, – вдохновенно продолжал Нойман, косясь на магнитофон; бобины весело крутились. – На развалинах его будут пировать седые вороны, а потом придут исполины. Вы видели, какая там луна, Волков? Еще каких-то пятьдесят тысяч лет, и она рухнет на землю…

– Да, конечно, – сказал Волков спокойно. – Всего лишь пятьдесят тысяч. Можно сидеть и не дергаться. Или перебить друг друга, чтобы не мучиться ожиданием…

– Вы меня понимаете, – удовлетворенно сказал Нойман. – Все это игра, Волков. Да, ставка большая – жизнь, и не одна – но ведь это только ставка в игре. Самой увлекательной игре, быть может. На самом краю мирового диска. Это похоже на чертово колесо: чем ближе к краю, тем труднее удержаться…

– У меня ваши люди, Гютлер и Захтлебен. Они без верхних тел, а Гютлер, кажется, и без сознания. Так что вы у меня в руках, Нойман. Я и без того знал о вас все, а теперь буду знать больше, чем вы знаете сами.

– Возможно, – сказал Нойман. – Я даже готов выдать вам еще одну тщательно охраняемую тайну. Наша структура продумана так, что при самом тотальном проникновении противник все равно не получает, по большому счету, ни-че-го. Он будет знать все, но это ему ни хрена не даст. Смешно, правда? Я даже не сам это придумал…

– Я знаю, – сказал Волков. – Это придумал Бокий.

– Ведь правда, он был гений? – спросил Нойман.

– Нет, – сказал Волков. – Я думаю, нет. Он был большой чудак. Посудите сами: ну зачем гению коллекционировать засушенные пенисы?

– Для забавы, – сказал Нойман. – Волков, вам не надоело болтать? У меня кончается пленка.

– Жаль. Я думал, мы еще споем дуэтом.

– Спеть – это можно, – сказал Нойман – и действительно запел: – Чудак построил дом на песке, построил дом на песке…

– Песок добывал он в тихой реке, в прозрачной тихой реке, – подхватил Волков.

– Друзья говорили ему: «Чудак, ты строишь дом на песке»…

– А он в ответ улыбался так – и строил дом на песке…

– Он разных женщин туда приводил, в высокий дом на песке…

– Они узнавали, что дом на песке, и жили потом вдалеке…

– И только одна, что была влюблена, вошла в тот дом на песке…

– Как в небе луна, сияла она, и жилка билась в виске…

– Собаки жили у них и дрозды, и дети играли в песке…

– У тех чудаков, что построили дом, построили дом на песке…

– Но годы шли, и старый чудак уплыл по тихой реке…

– Мы сошли с ума… – У Волкова в голосе прозвучал испуг.

– Дурак, – сказал Нойман с досадой. – Испортил песню…

Пока ему делали массаж, Штурмфогель уснул – и вновь увидел себя евреем. Сон был статичный: он сидел в мягком кресле у иллюминатора то ли цеппелина, то ли нереально огромного самолета и смотрел вниз. Там было море в солнечных брызгах. Несколько десятков маленьких кораблей толпилось на его поверхности…

Ему нужно было принять какое-то важное решение, которое может в один момент изменить всю его жизнь. Все, к чему он прежде стремился, все, во что верил, вдруг исчезло, обернулось чем-то противоположным. Но во что он верил и чем это обернулось так внезапно – Штурмфогель не знал, знание лежало где-то за пределами сна и было совершенно обыденным – как воздух или вода… Тот, кем он становился во сне, не любил лишних слов, особенно если от них хоть чуть-чуть отдавало высокопарностью.

Проснулся Штурмфогель в смятении и тревоге и даже первые десять секунд не мог вспомнить, кто они, эти обступившие его полуголые татуированные красавицы… Но потом вспомнил.

И хотя поясницу все еще ломило, он протянул руку к Айне и погладил ее по гладкому прохладному бедру.

Хельга (она же Гелена Малле, она же Рита Baгнер, она же – и это ее первое, еще детское, имя – Ута Вендель) чувствовала себя скверно. Воистину правы были японцы, когда писали: «Если воину предоставляется выбор между жизнью и смертью, воин выбирает смерть». Сейчас она даже не могла умереть, хотя специальный курс самоликвидации, который им читали в тренировочном лагере, предусматривал, казалось бы, совершенно безвыходные ситуации. Но невозможно совершить самоубийство в присутствии двух вежливых и предупредительных охранниц, которые просто не отводят от тебя глаз…

Наверху все было точно так же: просторное, однако же предельно изолированное помещение, хорошая еда – и те же две охранницы. И разумеется, вопросы, вопросы и вопросы. Не подряд, что было бы, наверное, легче, но в любую минуту либо ее вызывали в кабинет Круга, начальника отдела, либо сам Круг приходил к ней и задавал очередной вопрос: как правило, непонятно о чем. То есть вопросы-то были понятны – непонятно было, что он хочет выяснить, получив очередной ответ.

Куда смотрел допрашивавший ее офицер: прямо в глаза, в переносицу, в скулу, на ухо?

(На грудь он смотрел. Я была голая и с петлей на шее.)

Когда допрашивавшие переговаривались между собой, кто из них говорил громче?

И так далее…

Но не это донимало Хельгу. А непонятное пока ей самой томление, чем-то сходное с любовным, но более грубое и более горячее.

Обжигающее.

Ей приходилось сдерживать себя изо всех сил, чтобы не начать метаться по комнатам и коридорам, оставленным для ее прогулок. Внизу было проще: тамошнее тело, лишившись души, тут же засыпало. Верхнее же тело, предоставленное самому себе, все порывалось наделать глупостей: например, соблазнить Круга…

Пока что ей удавалось в последний момент вернуться и взять управление на себя, но долго ли такое везение могло продолжаться? Тем более что и сознание было подвержено странностям – и чем дальше, тем сильнее.